Дождь не прекращался. Старик ел молча и вдруг взглянул на меня.
— Куда ты направляешься? — спросил я его.
— В Лафайет. Или в Лейк Чарльз. Могу и в Бомонт. — Он обнажил в улыбке редкие длинные зубы.
— Если хочешь, могу довезти тебя до Армии спасения в Лафайете.
— Не нравится мне там.
— Ночью будет гроза. Ты же не собираешься торчать здесь в такую погоду?
— Зачем тебе это? — спросил он. Его глаза были странного красного цвета, а морщины напоминали сложный лабиринт.
— Не могу же я оставить тебя здесь в такую погоду, да и вообще... Всякие люди ходят по ночам.
Он издал странный звук, точно давал выход своей философской озабоченности.
— Да, неохота им попасться. Да, сэр, — отозвался он и безропотно позволил мне подхватить свой чемоданчик и побрел со мной к пикапу.
Дождь усилился. Шквалистый ветер ерошил зеленые стебли сахарного тростника, дубы вдоль дороги трепетали в ослепительных вспышках молний по всему горизонту. Привалившись к дверце, мой пассажир заснул, и я остался наедине со своими мыслями, прислушиваясь к шуму дождя и вдыхая едкий запах бензина — в ту минуту он до боли напоминал запах бездымного пороха.
Когда я проснулся, в доме было прохладно от работавших всю ночь вентиляторов, сквозь листву ореховых деревьев пробивался солнечный свет. В одних трусах я добрел до ванной, затем направился на кухню варить кофе. Дверь спальни Робин отворилась, она появилась на пороге в пижаме и поманила меня пальцем, приглашая войти. Мы спали по отдельности: я — в зале на диванчике, она — в дальней комнате; отчасти из-за Алафэр, однако главным образом оттого, что я стыдился ответить самому себе на вопрос о характере наших с ней отношений. Она прикусила губу, улыбаясь с заговорщическим видом.
Я присел на краешек ее кровати и уставился в окно, на стекле которого застыли капли утренней росы. Она провела ладонями по моему лицу, шее и плечам, потом руки ее спустились ниже.
— Ты вчера поздно вернулся, — сказала она.
— Пришлось отвезти одного старика в ночлежку Салли в Лафайете.
Ее губы коснулись моего плеча. Тело ее было теплым со сна.
— Такое впечатление, что кое-кто плохо спал, — сказала она.
— Так и есть.
— Я знаю великолепный способ утреннего пробуждения. — Она вновь коснулась меня.
Я дернулся, и она отпрянула.
— Решил нацепить свой пояс верности? Или опять сомнения насчет мамочки?
— Вчера вечером я убил Виктора Ромеро.
Я почувствовал, как она напряглась всем телом. Через пару минут хрипло спросила:
— Это правда?
— Он того заслуживал.
Она снова застыла. Пускай она и была девчонкой-оторвой, выросшей в приюте, однако повела себя как любой нормальный человек, которому довелось повстречаться с убийцей.
— Черт дери, Робин, или я, или он.
— Я знаю. Я не виню тебя. — Она положила руку мне на плечо. Я вновь уставился в окно на мокрый от дождя столик красного дерева.
— Приготовить тебе завтрак? — тихо спросила она.
— Не сейчас.
— Могу поджарить тосты, как ты любишь.
— Я правда не хочу есть.
Она крепко обняла меня и положила голову мне на плечо.
— Ты меня любишь, Дейв? — спросила вдруг она.
Я не ответил.
— Ну же, Седой. Честно и откровенно. Ты любишь меня?
— Да.
— Нет, ты любишь не меня. Ты любишь то, что я тебе даю. А это большая разница.
— Я не настроен спорить с тобой сегодня, Робин, — отозвался я.
— Вот что я тебе скажу. Я все понимаю и не жалуюсь. Ты пожалел меня, когда от меня отвернулись все остальные. Ты представляешь, что я ощутила, когда ты взял меня в собор на Всенощную? До этого ни один мужчина так со мной не обращался. Мамочка уж подумала, что ей выпало счастье примерить хрустальные башмачки Золушки.
Она взяла меня за руку и поцеловала ее. Потом сказала, почти шепотом:
— Я всегда буду твоим другом. Где бы ты ни был, кем бы ты ни был, — всегда.
Я притянул ее к себе и поцеловал в ресницы. Ее ладони ласкали и гладили мои бедра, живот, ее дыхание щекотало мне грудь. Я заглянул ей в глаза, залюбовался ее нежной загорелой кожей и пухлыми губками. Она крепко прижалась ко мне, затем встала, заперла дверь на щеколду и скинула пижаму. Вернувшись, она присела рядом, с улыбкой наклонилась ко мне и поцеловала — так мать целует на ночь маленького сынишку. Я стянул с себя белье, и она уселась на меня верхом с закрытыми глазами; когда я вошел в нее, рот ее приоткрылся. Она гладила мои волосы, целовала меня в ухо и еще теснее прижималась ко мне всем телом.
Секунду спустя она почувствовала, что я возбудился и почти отстранился от нее, движимый животным мужским инстинктом завершить процесс удовлетворения, независимо от того, принимает ли в этом участие партнер. Однако она лишь приподнялась на локтях и коленках и улыбнулась мне, ни на секунду не переставая двигать телом, и когда я почувствовал слабость, чресла мои горели, а на лбу выступили капельки пота, она вновь принялась ласкать и целовать мои губы, щеки, грудь и тело, боясь упустить хоть один последний момент.
Потом мы долго лежали на простынях под вентилятором, наблюдая, как за окном разгорается новый день. Она повернулась на бок, посмотрела на меня и взяла мои пальцы.
— Дейв, не стоит так переживать. Ты просто хотел его арестовать, а он начал отстреливаться.
Я продолжал молча лежать на спине, глядя в потолок.
— Послушай, я знаю, что некоторые новоорлеанские легавые просто убивают людей, независимо от того, вооружены они или нет. А потом подбрасывают им оружие, как будто им пришлось отстреливаться. Но ты-то не такой, Дейв. Ты — хороший. Тебе не в чем себя упрекнуть.
— Ты не понимаешь, Робин. Я боюсь, что мне снова захочется кого-нибудь убить.
Встав с постели, я позвонил в участок и сообщил, что не выйду сегодня на работу; потом натянул тренировочные штаны и кроссовки и немного позанимался: потягал гантели под сенью мимозы и устроил пробежку вдоль берега залива. В корнях гигантских кипарисов все еще висели клочья утреннего тумана. Я зашел в старенький, сколоченный из некрашеных досок магазинчик, купил пакет апельсинового сока и выпил его, болтая по-французски с пожилым владельцем; потом трусцой вернулся обратно — к тому моменту солнце уже стояло высоко в небе, а в прибрежных камышах роились стрекозы.
Войдя в дверь, вспотевший и разгоряченный, я увидел, что дверь нашей с Энни спальни открыта настежь, замок на ней спилен. Солнечный свет врывался в комнату из окон, и Робин, в белом лифе и коротеньких голубых шортах, стоя на коленях, окунала щетку в ведро с мыльной водой и терла деревянный пол. Испещренные пулевыми отверстиями стена и спинка кровати были тщательно вымыты и влажно блестели. На полу стояла бутыль моющего средства и второе ведро, в котором откисали тряпки; и тряпки, и вода были ржаво-красного цвета.
— Что ты делаешь? — закричал я.
Она обернулась, но ничего не ответила, методично продолжая свое дело. Слышно было, как елозит по дощатому полу щетка. Когда она наклонялась, по ее загорелой спине туда-сюда ходили мышцы.
— Черт подери, Робин. Кто разрешал тебе сюда входить?
— Я не смогла найти ключ, пришлось поработать отверткой. Извини за разгром.
— Убирайся.
Она перестала тереть и села. Колени ее побелели. Тыльной стороной запястья она отерла со лба капельки пота.
— И это твой храм, куда ты каждый день приходишь страдать и каяться? — спросила она.
— А уж это не твоего ума дело.
— Хорошо, я уйду. Ведь ты этого хочешь?
— Я просто хочу, чтобы ты покинула эту комнату.
— Я долго пыталась понять тебя, Седой. Теперь-то я знаю: ты окружил себя чувством вины, точно москитной сеткой. Это как мазохисты: они получают удовольствие только тогда, когда хорошенько их отлупишь. Неужели ты вроде них?
С меня градом лился пот. Я глубоко вздохнул и отер со лба испарину и налипшие пряди волос.