Не слышу песни ее души – вижу только ее мягкие губы. Не много ли мне? Она, как и я, всего лишь еще одна жертва образования, а я навязываю ей роль das Evig-Weibliche*…
И если так, то, подумал я, может быть, и я – оглох от шума дороги? Не слышу, не вижу свою возлюбленную – не впускаю в себя тишину. Но я хотя бы способен это признать.
Я жил в те годы один, и вел преимущественно ночной образ жизни. Мы с Осипом жили на одной улице – мы и дружили отчасти по этой причине. Но виделись редко. Моя любимая жила на другом конце города. Она училась, и мы могли видеться только по выходным. Она мечтала стать режиссером. Она мечтала!..
А мне больше всего нравилось быть одному. Ночами я читал, писал или бродил по городу. Я работал над одной крупной вещью. Мне нравилась красота старинных зданий, и я вписывал их туда все, без разбору.
Признаться, моя мысль о шуме появилась потому, что сам я жил у той же дороги, что и Осип.
Днем дорога была переполнена и гудела, грохотала, звенела. Первое время мне так досаждал этот шум, что в порыве отчаяния я бросался на кровать лицом вниз, и закрывал голову подушкой, чтобы только не слышать дорогу, и так лежал, пока мог не дышать. Позже у меня начались проблемы со сном.
И как-то раз я вышел на улицу ночью и с удивлением обнаружил, что вокруг царит тишина. Я обошел внутренний двор и вышел на трассу, где была дорога. Освещенная фонарями, она равномерно сужалась в обе стороны. Воздух был чист, свеж и прозрачен, в отличие от дневного; вокруг не было ни души. Деревья застыли у дороги, ожидая чего-то. Дома подставили фонарям свои фасады, утратившие дневные краски. Все было залито темно-лиловой тишиной и прохладой. Долго я шел по дороге, пока не почувствовал усталость. Тогда я вернулся домой. Впервые за долгое время заснул крепким, беспробудным сном.
Дни из-за ночного бдения стали совсем плохи. Как подбитые птицы, они пролетали медленно, неуклюже перекатывались, как шарики теста в муке. Мысли мои были как перекати-поле: всюду и нигде. Я ненавижу собственную неспособность мыслить, и из всех ее разновидностей больше всего ненавижу, когда это связано с нездоровьем. И тогда я принял решение днем спать, а ночью жить.
Это вошло в привычку, хоть проблема с шумом так и не была решена вполне: и сквозь сон я слышал дорогу, вечерами по ней проезжала процессия мотоциклов, которые до этого по одному съезжались в обратном направлении, а ночью по ней то и дело прокатывал автомобиль, издающий звуки, отдаленно похожие на музыку, и кричащий девичьими голосами.
Я всегда вздрагивал, слыша их.
Не хочу говорить о свете. Моя ночь всегда была как бы несовершенна, как бы подпорчена: яркими баннерами, светящимися витринами, фонарями. Иногда мне казалось, что это и не ночь вовсе, а так – ночечка, ночлежец для того, кто в дороге. Кто еще не нашел своего дома. Меня ночь звала в дорогу буквально, становилась для меня местом открытий, временем музыки…
И как люди могут спать по ночам?
2.
Спустя несколько дней молчания она пришла без предупреждения. У нее давно был ключ от моей квартиры.
Она стояла в дверях и расстегивала пуговицы плаща. Я обнял ее. Пальцы у нее были холодные. Щеки раскраснелись. Лицо еще сильнее похудело – или мне показалось? Длинные, длинные ее ресницы, казалось, стали еще длиннее.
– Похолодало?
– Да.
– Тогда, может быть, я заварю чаю?
– Да, пожалуй.
– Голодна? Может, что покрепче?
– Нет… Только чай.
– Как Феллини?
– Не помню. Я давно о нем не думала. А ты еще работаешь над… тем? – она понизила голос на последнем слове.
– Да.
– Как успехи? – спросила она, когда я ошпаривал чайник.
– Плохи мои успехи. Мало сплю, и… кажется, я теряю чувство этой вещи. Я почти не слышу ее в себе.
– Может быть, я могу тебе чем-то помочь?
– Нет. Это должно родиться отсюда, – я постучал пальцем себя по лбу. – Как Афина Паллада из головы Зевса. Только так.
– Уже второй год пошел. А ты говорил, что справишься за три недели…
– Я должен довести ее до конца, – мотнул я головой.
– Не хочешь показать мне, что уже есть?
Мы читали вместе рукопись, а потом вломились в нее замечаниями. Правда, я начал первый – она ни в чем не виновата. Мы правили черновой вариант, я даже стал ее лучше понимать. Но когда моя девушка заснула; когда я остался с рукописью наедине, она достала с той стороны листа по одной длинные паучьи лапы и принялась, как когда-то, меня ими душить, пока я не убрал все наши правки, кроме одной или двух. Я был счастлив той ночью: наконец-то я услышал эту вещь. Она сказала мне, что все это время я был на верном пути.