С непонятным самому себе спокойствием я пробрался к машине, давя каждым шагом чёрных тварей, но они не возражали, а я не останавливался, чтобы принести извинения.
В кабине управления, вернее, внутри металлической ёмкости, служившей мне когда-то кабиной, жуков было по колено. Металлические трубки обглоданными ветвями сиротливо торчали на месте кресел водителя и штурмана, а я обнаглел от безнаказанности настолько, что погрузил обе руки в шевелящуюся массу чёрных хищников и после нескольких минут поисков нашёл то, что искал. У меня почему-то не было и тени сомнения о том, как следует поступить. Оба серых, влажных черепа я насадил на торцы трубок глазницами друг к другу, повернулся и стал пробираться к выходу.
Здесь больше делать было нечего.
Снаружи по-прежнему было светло и ярко. Тварей под ногами оказалось на удивление мало. Присмотревшись, я понял почему: вытянувшись тонким чёрным ручейком, они двигались вслед за Светланой. А она спокойно шла себе, не оборачиваясь.
Перейдя на бег, я быстро обогнал колонну, развернулся и ударил ногой по первым рядам.
– Назад, – рявкнул я. – Назад, черти, – и подтвердил свою команду ещё одним могучим ударом ноги.
Несколько секунд спустя я уже топтал их, не переставая. Я катался по грунту и давил их десятками и сотнями тяжестью своего тела. Наверняка, я был немного не в себе. Потому что даже сейчас не могу вспомнить, как и когда появились Герман со Светланой. Они навалились на меня, потом отлетели прочь, но вернулись и вновь вцепились, сковывая мне руки…
– Они ушли, – кричал Герман.
– Их нет, – вторила ему Светлана.
Как-то им всё-таки удалось меня остановить, потому что сознание вдруг прояснилось. Тогда я перевернулся на спину и, широко раскрыв глаза, уставился в размалёванные небеса…
Назойливый голос Германа выводит меня из оцепенения, возвращает к плоту на реке, к жизни.
– А что значит рулёжка якорями?
– Придёт время – увидишь, – скриплю в ответ. Голос не слушается, дрожит. – Ещё нарулимся.
– Максим, – не успокаивается Герман. – А есть такие системы управления, с которыми бы ты не справился?
Я понимаю, что он всеми силами пытается отвлечь меня от тяжёлых раздумий, и спешу выказать свою благодарность за участие:
– Конечно! С ослами у меня, обычно, большие затруднения.
– С ослами? – теперь он размышляет: обидеться или сделать вид, что не понял. – Если ты такой умный, то как Виктор сумел отобрать у тебя оборудование?
Спиной чувствую, как настораживается Света.
Интересно, что она об этом знает?
– Зачем "отобрал"? – любит Герман "простые" вопросы. – Ничего он у меня не отбирал. Я сам ему отдал.
– Почему? – это уже голос Светы.
– Потому что обещал.
Они молчат. Ждут продолжения. Не дождутся: пока прямо не спросят – ничего не скажу.
– Максим, расскажи, пожалуйста, как получилось, что ты пообещал Виктору маслобойку, пекарню и мельницу? – спрашивает Светлана. – Выполнил своё обещание, а сам остался только с КАМАЗом?
Вот меня и спросили.
"Ну, что, Максим? – говорю себе. – Давай! Другого случая пожаловаться, может, и не представиться. Расскажи им, как Виктор сидел на мели и не знал, как кормить семью. Расскажи, как сам шёл на подъём, и до этой мелочёвки не было никакого дела. Как в припадке благородства дал слово. А когда через неделю выяснилось, что судьба привела на край пропасти, Виктор ни слово не простил, ни руки не подал".
– Почему ты молчишь? – спрашивает Света.
– Потому что теперь это уже не важно. Главное: дал слово и сдержал его. И остался один на необитаемом острове. Посреди зимы.
– И ты обиделся за своё благородство? – уточняет Герман. – Когда ты поймёшь, что глупости никто не прощает?
– Герман, а ты сам понимаешь, что говоришь? Ты и в самом деле полагаешь благородство – глупостью? И с каких это пор благородство нуждается в прощении?
– Ты своей жизнью доказал глупость благородства, – насмешливо отвечает Герман. – Это не Виктор, это жизнь тебя наказала за твои иллюзии. А Виктор… он следует законам нашего мира. Как и все. Это ты пытаешься эти законы изменить.
– Мир должен становиться лучше!
– Мир никому ничего не должен. Он – сам по себе. И выбор за тобой: или принимаешь его законы, тогда он – твой, или мудришь с его законами, а он сопротивляется, мстит, и вот уже ты – не от мира сего, отщепенец, изгой…
Герман замолкает. Наверное, ждёт от меня каких-то слов. Что ж, не буду обманывать его ожидания:
– Неужели ты сам не видишь противоречия?
Повисает продолжительная пауза.
– Нет, – недовольно бурчит Герман. – Не вижу.
– Где же здесь противоречие? – недоверчиво спрашивает Светлана. – Он всё правильно сказал!
– С каких это пор тот, кто диктует законы, принадлежит тому, кто эти законы принимает? – теперь я не могу сдержать улыбки: – Кто хозяин мира: тот, кто принимает его жестокость, или тот, кто настойчиво приучает его к человечности?
Но на Германа мои доводы не производят впечатления:
– Философия! – ворчит он. – Фиговый листочек слабости. Будь у тебя возможность, ты бы не пускался в рассуждения.
– Месть? Вендетта? – уточняю я.
– Само собой, – соглашается Герман. – Думаю, будь у тебя сила, ты бы от Виктора мокрого места не оставил.
Я будто слышу наш разговор со стороны, и странное двойственное ощущение становится всё навязчивее: мы спорим и горячимся при обсуждении вопросов, которые к нашему положению не имеют никакого отношения. Вместо того чтобы искать выход, мы вспоминаем своё прошлое, будто оно – главное, а не вопрос, как спастись, как выбраться отсюда.