Но времени было в обрез, надо было спешить обратно на корабль.
В космопорту меня захлестнули дела, тут уж было не до воспоминаний. Био-, пара-, и психо- (так прозвали мы с Робином ученую команду) сплошным потоком потекли к пассажирским лифтам. Один ученый спорил на ходу с коллегой, размахивал рукой, сквозь стекло шлема я увидел сердитые глаза и небритые щеки.
Часа три мы с Робином размещали наших беспокойных пассажиров, стараясь сделать так, чтобы дискомфорт, неизбежный при такой перенаселенности корабля, был минимальным.
Всю дорогу в салонах и отсеках не умолкали споры. Я иногда выходил послушать. Разнобой в высказываниях был изрядный, но в целом ученых можно было разделить на две основные группы: одни признавали за примарами полное право на самостоятельное развитие, исключающее какое-либо вмешательство, другие требовали именно вмешательства.
- Вспомните, что говорил Стэф, - слышал я мягкий голос, полный раздумчивости. - Представьте, что пройдет несколько поколений, венерианская социальная психика стабилизируется, и они заинтересуются психикой коренных обитателей Земли. Их ученые тучей налетят на наши города, обклеят всех нас - наших потомков, разумеется, датчиками и начнут изучать каждое движение и каждую мысль. Хорошо будет?
- Хорошо! - немедленно ответил энергичный, не знающий сомнений голос. - Право ученого на исследование не может быть ограничено ареалом обитания. Стэф забыл собственную практику. Я работал с ним в Меланезии и напомню ему об этом.
- Но здесь не Меланезия, старший. Уровень развития примаров нисколько не отличается от нашего, и навязывать вопреки их желанию...
- Да никто не собирается навязывать. Уже полвека существует общеобязательное правило профилактических осмотров. Примар ты или не примар - ты прежде всего человек, и, следовательно, будь добр по графику являться на осмотр. А как осматривать, какой аппаратурой пользоваться - это уже дело исследователя.
- И не нужно для этого осмотров, - сказал скрипучим голосом маленький человек, в котором я узнал того, сердитого, с небритыми щеками. - Дети примаров! Продуманная система наблюдения, набор резко чередующихся тестов - и дети примаров, именно дети разного возраста, дадут ответы на все вопросы. Если бы мне дали возможность закончить исследование...
И тут начался еще более яростный спор: кого надо исследовать - примаров или их детей, и возможно ли в короткий срок разработать мероприятия космического масштаба, чтобы изменить специфику отношения и "венерианское поле-психо-физиологический комплекс примара".
Я не дослушал и вернулся в рубку. Робин дремал в своем кресле. Я подождал, пока он откроет глаза (он каждые десять минут корабельного времени открывал глаза, чтобы взглянуть на приборы, такую выработал привычку), и спросил, не знает ли он этого маленького, небритого. Робин сверился со списком пассажиров и сказал, что это Михайлов, известный космопсихолог.
- Михайлов? - переспросил я. - Постой, постой. Не тот ли...
- Тот. - Робин, как всегда, понял с полуслова.
Михайлов составлял программы исследований индивидуально-психических качеств будущих пилотов. Его коньком были тесты "реакция на новизну обстановки". Мы хорошо помнили, как нас, сдавших испытания и вконец измученных, выстрелили из автобуса катапультами, скрытыми в сиденьях.
Должно быть, я скверный человек. Я испытал светлую радость оттого, что этот самый Михайлов сидит себе в четвертом салоне, нисколько не подозревая, какую штуку мы сейчас с ним выкинем.
Дело в том, что инструкция космофлота предоставляла право командирам кораблей устраивать учебные тревоги. Обычно на хорошо освоенных трассах пилоты не делали этого. Но сейчас я решил использовать свое право. Параграф 75 предусматривал выход пассажиров в скафандрах из корабля, и я предвкушал, как Михайлов будет болтаться на фале и в его глазах отразится ужас космической пустоты. А для полного выявления "реакции на новизну обстановки" можно будет сделать, чтобы фал Михайлову попался подлиннее, чтобы он оказался дальше всех от корабля, а гермошлем пусть ему попадется с выключенной прозрачностью.
Робин хохотнул и радостно потер руками, выслушав меня. Мы принялись разрабатывать учебную тревогу, но тут Робин вдруг пошел на попятный.
- Ладно, Улисс, не надо, - сказал он с сожалением. Слишком много народу в корабле.
- Устроим тревогу только для четвертого салона, - не сдавался я.
- Не надо, - повторил Робин. - Удовлетворимся признанием возможности выпихнуть его за борт.
Я и сам понимал, что не надо. Но пусть Михайлов скажет спасибо Робину, этому добрячку. Лично я довел бы шутку до конца.
На Луне нас ожидал сюрприз - один из тех, на которые столь щедро наше управление.
Естественно, по окончании спецрейса я собирался "догулять" отпуск. Незачем и говорить, как я соскучился по Андре. У Робина тоже были свои планы. Он начал какую-то работу на Узле связи, да и вообще, как я знал, был привязан к Луне крепким узелком.
Но никогда не будет порядка в космофлоте. Я знаю историю авиации, всегда интересовался ею. Когда-то атмосферные летчики жаловались на свое суматошное начальство и говорили, что авиация начинается там, где кончается порядок, и это пошло с тех пор, как Уилбер Райт украл у Орвилла Райта плоскогубцы. Послужили бы они в космофлоте!
Итак, только разгрузили корабль, как нас вызвал Самарин. Мы предстали пред его не столько светлыми, сколько утомленными очами, готовые к любому подвоху и заранее ощетинившиеся.
- Садитесь, Аяксы. - Самарин оглядел нас так, будто вместо носов у нас были гаечные ключи. Затем он задал странный вопрос: - Вы ведь любите науку?
- Любим, - сказал я с вызовом. - А что?
- Я это знал, - добродушно сказал Самарин. - Понимаете, ребята, надо немного поработать для науки.
- Все мы работаем для науки, - сделал блестящее обобщение Робин.
- Прекрасно сказано, - согласился Самарин. - Так вот, в частности...