- Улисс, - сказал Баумгартен, - это очень хорошо, что ты заботишься о здоровье своих коллег по эксперименту. Очень хорошо. Но мы полагаем, что нет никаких оснований для тревоги.
Я пожалел о своей вспышке. Раздражительностьэто ведь тоже симптом космической болезни. Я постарался вложить в свой голос как можно больше теплоты и спокойствия:
- Ну, раз так, будем крутиться, пока не кончится продовольствие. А когда кончится, мы будем ловить брикеты, которые плавают в воздухе. Надеюсь, они не потеряют своих вкусовых качеств.
Воцарилось молчание. Мы с Робином пожелали коллегам по эксперименту приятного аппетита и, держась за поручни, вышли из кают-компании.
Минут через десять, а может, через двадцать я вспомнил, что не взял из холодильника тубу с витаколом - наш обычный десерт. Да и Робин, кажется, позабыл взять свою. Хоть я и был несколько взвинчен, а оставаться без десерта не пожелал. Я выплыл из каюты и направился в кают-компанию. Оттуда неслись голоса, что-то наши пассажиры засиделись сегодня за обедом. Я подошел ближе - и невольно остановился.
- ...и это несмотря на повышенный режим психополя, - услышал я слабый голос Нагаты. - Я не замечаю в его поведении особых изменений.
- Слишком мало времени прошло, - возразил голос Михайлова. - Пока очевидно усиление инстинкта противоречия, а мы прекрасно знаем, что это часто влечет за собой нарастание эгоизма.
- Часто, но не всегда. Вспомни индекс Решетова...
- Здесь, коллега, особый случай конфликта среды с наследственностью. Нужно еще по крайней мере три месяца. Будучи изолированной от привычной среды, примарская наследственность, вероятно, даст своеобразные проявления. Мы получим материал огромной важности.
- Все это так, - сказал Баумгартен. - Лично я ни на секунду не сомневаюсь в ценности эксперимента. Но меня беспокоит, коллеги, да, беспокоит ваше состояние. Три месяца! Лично я выдержу. Без сомнений. Но ты, Леонид...
- Оставим этот разговор, - проскрипел Михайлов. - Я выдержу сколько потребуется.
Они стали пробираться к выходу, я отпрянул от двери и, отпустив поручни, взлетел. Некоторое время я барахтался у потолка. Они прошли, вернее, проплыли подо мной. Наконец мне удалось нащупать поручни, и я, позабыв о витаколе, добрался до своей каюты, лег и пристегнулся.
Долго не мог я прийти в себя. Вот как, значит. Вся эта экспедиция затеяна только для того, чтобы...
Не знаю, чего было больше в моих беспорядочных мыслях растерянности или злости.
А, так вы ждете не дождетесь, чтобы сын венерианских примаров выкинул что-нибудь. Ну, хорошо же!..
Робин преспокойно спал, ровно дыша, этот абсолютно уравновешенный землянин, эталон спокойствия и благоразумия. Я растолкал его и сказал:
- Отдери свои датчики и выкинь в утилизатор.
- А что, эксперимент окончен? - спросил он живо.
- Нет. Но твои датчики им не нужны. Это маскировка. Или, может, для эталона...
Тут я осекся. Мне вдруг пришло в голову, что проклятые приборы могут записать разговор.
- Так что? - спросил Робин. - Отклеивать датчики?
- Нет. Я пошутил.
- Из всех твоих шуток эта - самая неудачная, - недовольно сказал Робин, перевернулся на другой бок и тут же заснул.
А я сидел в кресле, пытаясь привести мысли в порядок и выработать план действий.
Прошло, наверное, около часа. Робин проснулся, зевнул.
- Кто здесь? - спросил он. - Ты, Улисс?
- Да. - Я сосредоточился и послал менто: "Помоги мне завтра".
- Повтори, - тихо сказал он.
Я повторил и добавил: "Ни о чем не спрашивай. Только помоги".
- Ладно, - сказал Робин.
Утром следующего дня (если я не ошибался в своих расчетах времени) я засел в рубке и принялся постукивать по тем трубопроводам, которые могли провести звук в каюты психологов. Вскоре в рубке появился Баумгартен.
- В чем дело, пилоты? - спросил он. - Какой-то стук.
- Ничего, - сказал я. - Регламентный осмотр корабля.
Начало было хорошее. Потом мы с Робином направились в кольцевой коридор. Я знал, что Баумгартен следует за нами. Я нащупал лючок дистрибутора, с треском открыл его и позвякал в шахте ключом. Робин, должно быть, понял, какую игру я затеял. Он спросил:
- Ну как?
- Примерно двадцать восемь, - сказал я.
- Это еще ничего. Только бы не тридцать.
Умница! Лучшего напарника у меня никогда в жизни не будет.
- Что все-таки происходит? - спросил Баумгартен.
- Регламентный осмотр корабля, - ответил я ровным голосом.
- Какой может быть осмотр в темноте? - раздался голос Михайлова.
Ага, он тоже здесь. Отлично. Я не ответил, только посвистел, как бы в раздумье. В условиях сенсорной депривации свист звучит особенно зловеще.
- Пойдем дальше? - сказал Робин.
- Да.
- Может, зажечь фонарик? - услышали мы тихий голос Нагаты.
- Прошу пассажиров разойтись по каютам, - сказал я.
Разумеется, они не разошлись по каютам. Они шли за нами, тревожно прислушиваясь к звяканью открываемых люков и нашим отрывочным и непонятным им замечаниям. Раза два я почти нечаянно натыкался на кого-то из психологов. Потом мы пошли обратно в рубку.
- Одну минутку, Улисс, - окликнул Михайлов. - Мы должны знать, что делается на корабле, и я прошу...
- Занимайтесь своим делом, - сказал я таким тоном, каким ответил бы на вопрос случайного пассажира капитан работоргового парусника, только что застреливший пару матросов.
Мы скрылись в рубке. Время от времени я постукивал по магистралям. К обеду вышел один Робин, и, конечно, психологи не сумели у него ничего выведать.
Так продолжалось и на следующий день. Тревога нарастала, это чувствовалось по многим признакам. В каюте Баумгартена шел какой-то бурный разговор. Робин приносил мне брикеты в рубку.
Прошло еще несколько дней. Я лазал впотьмах по кораблю, стучал и свистел и уклонялся от объяснений. Рискованную игру я затеял, но теперь уж отступать было некуда. Не знаю, как там с нарастанием эгоизма, но упрямство мое нарастало, это точно. Решалось нечто очень важное для меня. Я пробовал рассуждать хладнокровно. Я понимал, что они по-своему правы: с Венеры их выжили, исследовать примарских потомков, живущих на Земле, бессмысленно, я - единственный сын примаров, которого можно было вытащить на венерианскую орбиту. Но дело-то в том, что я не хотел быть объектом исследования. И если уж говорить всю правду, боялся этого.