Наивно было думать, будто он ничего не знает. Костя молчал, еще ниже склонившись над нетронутой тарелкой. Я тоже промолчал, только слегка пожал плечами.
- Вчера тебя вызывал Самарин, - сказал Дед. - Ты изволил лежать в саду, и я решил, что не стоит звать тебя к инфору. Я к тебе обращаюсь, Улисс.
- Я слушаю, Иван Александрович.
- Потрудись хотя бы выразить интерес к тому, что тебе говорят.
- Я слушаю с интересом.
- Допустим. - Дед отпил из стакана витаколу и снова вытер усы. - Правильно я сделал, что не позвал тебя: у вас не получился бы разговор.
- Что же сказал Самарин?
- Прежде всего ты сам должен решить. Если ты с месяц потренируешься и согласишься полетать практикантом на ближних линиях, то Самарин, может быть, снова возьмет тебя в космофлот. Но решать надо тебе самому.
По визору объявили шумановский концерт для фортепьяно с оркестром. Вечер старинной музыки у них, что ли, сегодня? Я невольно вздрогнул, когда увидел на экране пианистку. Если бы у Андры была сестра, то я подумал бы, что это ее сестра. У нее было такое выразительное лицо, оно как бы отражало переливы музыки... нет, выражало саму музыку...
Ох, что же я натворил!..
Вошла Ксения с большой сковородой в руках. Сковорода шипела, от нее шел такой запах, что у меня свело скулы. Ксения поставила ее между мной и Костей и сказала:
- Ешьте, только осторожно - очень горячо.
На поверхности пухлой, желтой с белыми прожилками массы, в которую были вкраплены золотисто-коричневые кусочки, вскипали и лопались пузырьки. А запах - острый, грубо настойчивый - так и бил в ноздри. Я понял, что голоден как никогда...
- Яичница с колбасой, - сказала Ксения. - На свином сале. - И добавила, улыбаясь: - Нас Иван Александрович не часто потчует этим варварским блюдом, а для вас что-то расщедрился.
Я схватил вилку. Все было просто, будто сполз туман, обнажив беспощадную ясность мира.
Но в следующий миг я положил вилку.
- Спасибо, Иван Александрович, - сказал я, проглотив слюну, - только мне нельзя.
- Почему это нельзя?
- Режим. Пилот всю жизнь должен быть на режиме.
- Ну да, - подхватил Робин. - У него ведь режим, Дед,как ты забыл?
- Память стала плохая, - сказал Дед. - Вот - вылетело из головы, что у него режим.
Не очень-то приятно было слушать все это, но в то же время у меня возникло ощущение... ну, как бы передать... Знаете, на мостиках аварийных переходов на корабле есть тоненькие такие перильца. Без перилец пройти над шахтой главных двигателей страшновато, а когда они есть - идешь, не держась за них...
Яичница. С колбасой, черт побери. Я увидел, каким плотоядным взглядом разглядывал редкостное блюдо Леон. Ну уж нет! Я решительно придвинул сковородку к Косте:
- Ешь.
Костя, поколебавшись немного, подцепил вилкой кусок и положил в рот.
- Ешь, Костенька, ешь, - сказал Робин. - Такую яичницу при дворе князя Владимира Высокое Крыльцо подавали только богатырям. Верно, Дед? Когда они выезжали на подвиги.
- Не было такого князя, - ворчливо отозвался Дед. - Был Всеволод Большое Гнездо.
- Ах, ну да! Это тот, у которого ты служил главным специалистом по сигнализации кострами, да?
- Прекрати, Михаил! - сказал Дед. Он всегда называл Робина родительским именем.
Костя тем временем торопливо набивал рот яичницей. Он ел, обжигаясь, стыдясь того, что не в силах совладать с собой, пряча от нас глаза. Зрелище было хоть куда. Я положил себе на тарелку растительного мяса, овощей, залил грибным соусом и, хорошенько перемешав все это, принялся за еду. Давно не ел я с таким удовольствием. Мне хотелось, чтобы этот вечер тянулся как можно дольше. Я знал, что предстоит трезвая одинокая ночь, когда никуда не денешься от собственных мыслей, и мне хотелось отдалить ее.
Леон смотрел на нас с этакой понимающей улыбкой. Но вот улыбка сползла с лица, он откинулся на спинку стула м произнес нараспев:
Древняя участь человечества
Добыча пищи.
И проклятие было в ней, и радость.
Аскеты древности, презиравшие радость,
Вы не могли отказаться от пищи,
Вы ели сухие корки, проклиная свою плоть
И проклиная радость, которую вам приносила
Даже сухая корка...
Дед пересел в кресло перед визором. Он не любил интерлинга.
- Почитай еще, - попросила Ксения.
Но Леон не захотел.
Я знал эти стихи, там дальше шло об андроидах: вот, мол, казалось бы, совершенные создания, им не нужно было думать о хлебе насущном, но знали ли они, что такое человеческая радость... ну, и так далее.
- Давно не видно, Леон, твоих новых стихов в журналах, сказала Ксения. - Ты что же, бросил поэзию?
- Поэзия не теннисный мячик, ее бросить нельзя, - ответил Леон. - Просто не пишется.
Робин сказал:
- Державин был министром, Лермонтов - офицером, ну, а Травинский не хочет от них отставать. Он член какой-то комиссии, забыл ее название.
- Я и сам с трудом выговариваю, - засмеялся Леон. - Комиссия по взаимным... нет, по планированию взаимных потребностей Земли и Венеры. Проще говоря - комиссия Стэффорда в новом виде.
- А что ты в ней, собственно, делаешь? - спросил я.
- Что я в ней делаю? Не так-то просто ответить, Улисс... Видишь ли, по возвращении с Венеры я высказал кое-какие мысли о своеобразии венерианской поэзии, об особенностях тамошнего интерлинга... Ну вот. Словом, я и сам не заметил, как угодил в эту комиссию - в отдел по культурным связям. Но все оказалось гораздо сложнее. На Венере звуковая речь приобретает, я бы сказал, все более подсобный характер.
- Они что же, становятся глухонемыми? - спросил Робин.
- Нет, не то. Они явно предпочитают ментообмен, но это, по-моему, вовсе не означает, что... - Леон замялся. - В общем, не знаю. Все это пока загадка.
- Было бы лучше всего, - сказал я, - если бы венерианцев оставили в покое.
- Как это понимать? - спросил Леон.
- В самом буквальном смысле. Иные условия диктуют иной путь развития, и не надо устраивать из-за этого переполох на всю Систему. Не надо добиваться, чтобы они непременно оставались во всем похожими на нас.
- Да никто этого не добивается.
- В самом деле? Разве Баумгартен и его коллеги не испытывали терпение примаров всякими обследованиями? Нет уж, лучше помолчи, Леон. Переселенцы сами знают, на что идут. Когда-то жители старой доброй и какой еще - зеленой, что ли, - Англии обливались слезами, прощаясь с родиной, которая не могла их прокормить, и уплывали за океан. Америка была для них дальше, чем для нас Венера. Огромная, пустынная, полная опасностей Америка. А через некоторое время - кто бы заставил их вернуться? А русские переселенцы в Сибирь - в снежную, каторжную, заросшую дикими лесами, которая оказалась такой хлебной и золотой? Она стала для них родиной, и они с ужасом вспоминали нищую, соломенную, крепостную Россию, которую покидали со слезами, унося по щепотке родной земли в мешочке на груди. Примерно то же самое сейчас и с Венерой.