И вот тогда я понял, что действительно что-то случилось и это "что-то" имеет непосредственное отношение ко мне и причем достаточно серьезное, раз Анна перенесла разговор на вечер.
И этот вечер наступил.
Вечер наступил, и тень листвы на асфальте от фонарей подрагивала, и от этого чуть кружилась голова, и машины проносились, шурша, по шоссе, а потом разом наваливалась тишина, и было слышно, как гудит город и неоновая реклама над головой, бросающая резкие тени в такт вспышкам. Потом мы входили в тень, и снова кружилась голова, и снова издали нарастал шум и проносились машины, и снова наступала тишина, и только звуки шагов Анны никуда не девались, а рука ее была почти что безжизненна.
Оба мы молчали, потому что и так все было ясно без слов, и я чувствовал: заговори я первым, она не выдержит, заплачет и сдастся, и уже знал, что не удержу ее этим, что все слова сказаны и нужных нет и не может быть.
Потом мы вдруг очутились возле моего дома (у меня даже мелькнула какая-то надежда).
Двор освещался единственным фонарем, и тень под ним была так жирна в настоявшейся тишине, что наталкивала на мысль о нереальности и бренности происходящего, о фальшивости самой ночи и ситуации. Не хватало какого-нибудь знака — луны с полутонами и козлиного топота лукавого, чтобы придать всему этому земную окраску. И тогда женский голос (усталый и смирившийся с самим фактом существования в материальной оболочке) в сердцах выдохнул из открытого окна: "О господи!!!", словно за этим крылось: не только муж-пьяница, но и полжизни, прожитой наперекосяк. И тогда Анна вздрогнула и, освободив руку, вдруг молча пошла вперед в темноту, и я догнал ее и тронул за плечо.
— Не прикасайся ко мне! — выкрикнула она и, сделав резкое движение плечами, побежала.
Я побежал следом и почти нагнал ее. Внезапно она остановилась и, повернувшись ко мне (лицо ее нельзя было назвать тем, что было мне знакомо, лицо, которое не имело аналога в моей памяти — нечто, во что следовало заглядывать, лишь используя щит Персея), выпалила:
— Хорошо! Хорошо! Ты хочешь все узнать! Ты... Ты...
— Анна! — крикнул я и тряхнул ее за плечи.
— Ты хочешь правды?! Так вот твоя правда! — и ткнула себя в грудь. — Подавись! Вот она! Видишь?! Узнаешь?
Она вдруг засмеялась — истерически на высокой ноте.
— Ты объяснишь мне, в чем дело? — спросил я как можно спокойнее, дождавшись, пока последний звук не растворится в вязкой тишине, и взял ее под локоть так, что у нее не оставалось другого выхода, как ответить мне.
Она почти с ненавистью глядела на меня, если этот эпитет подходил для красноречивого взгляда. Лицо ее пылало, и глаза сделались бешеными и стеклянными.
— Я ничего не хочу объяснять, если ты сам не понимаешь! — выкрикнула она еще раз мне в лицо зло и громко.
Кто-то над головой высунулся в окно и спросил: "Эй, что там у вас?" А Анна судорожно вцепилась в меня и внезапно заплакала. И надо было ее успокаивать, а тот, сверху, все пялился и задавал глупые вопросы.
— Ну в чем дело? — спросил я. — А? В чем дело? Ну?!
Я подождал, пока закроется окно, а потом достал платок и сунул Анне. На душе было муторно и тошно.
— Давай поженимся, — сказал я.
— Представь себе, меня это меньше всего волнует, — ответила она сквозь всхлипывания.
— Но что-то тебя волнует? — спросил я.
— Только не твои дурацкие предложения!
— Что же мне делать? — спросил я.
— Ладно! Все! — она уже успокоилась. — Отпусти меня. Я пойду домой.
— Я прошу ответить.
— Я буду кричать, — предупредила она, и я сразу поверил.
Но она не закричала, а, проделав несложную операцию с платком и носом и аккуратно проведя под глазами, сказала спокойным тоном (но в котором чувствовалась заряженность взведенной пружины):
— Хорошо... — И помолчала, комкая платок. — Я тебе скажу... — и в голосе ее послышалось то, что выделяло ее в наших школьных и студенческих компаниях, по крайней мере, для меня. — Я тебе скажу, но дай слово, что ничего не сделаешь, никаких глупостей!
И тут я впервые взглянул на всю нашу историю другими глазами, словно не я, а кто-то другой стоял в темноте и испытывал одновременно столбняк и холодную ярость. Я видел, что красивая женщина с искаженным лицом, в сущности, старается быть не самой собой — той Анной, которую я знал и любил, а той, которая с девяти утра до шести вечера ходила в строгом платье и сидела в кабинете, где блеск мебели резал глаза, где вам внушают мысли о незыблемом и вечном, где вы не найдете ясности, как бы ни искали.