В феврале 2018-го первый сканер появился в штатах, а в конце того же месяца «Ноджу» пришел и в Европу. Изобретение Майера захватывало земной шар, распространялось с материка на материк, как новое поколение беспощадной чумы, с каждой неделей лишь набирая обороты. К середине весны того же года сканирование стало доступным для всего цивилизованного мира, а группа Себастьяна, разбирающая тысячи и тысячи зашифрованных писем, насчитывала уже пятнадцать человек.
За цифрами сложно увидеть личность, но Майер видел их всех — прирожденных музыкантов и художников, математиков и аналитиков, ученых-испытателей и теоретиков. Он легко различал мельчайшие детали, сокрытые в скане, и писал рекомендации для каждого отдельного случая, будь то превосходные данные для занятий спортом или вполне посредственная картина «медианы».
Но он не мог следить за всем и сразу, не мог быть всеведущим и боялся пропустить нечто важное в одном письме из миллиона. С увеличением числа аналитиков в лабораторной группе, уменьшался процент сканов, что попадали в его руки, и это тревожило. Марта чувствовала его озабоченность, знала, как он нередко просыпается по ночам и в могильной тишине смотрит прямо перед собой отсутствующим взглядом, обуреваемый страхами и волнением. «Что тебя тревожит, Бастиан?» — как-то спросила она за ужином. — «Чего ты так боишься?» И он действительно боялся, он злился и нервничал, когда понимал, что очередной рассматриваемый им скан не скрывает в себе особенностей и аномалий. Ведь кто-то в этот момент мог анализировать данные совершенно иные. Уникальные. Данные человека, подобного «Джону».
Джон. Так Майер говорил на интервью. Себастьян не мог сказать, почему решил изменить настоящее имя брата. Да и изменение это было поверхностным, не очень изобретательным.
— Его звали Жозеф, — сказал он, когда закончил с ужином.
— Жозеф?
Он никогда не рассказывал о своем прошлом, не посвящал ее в давние тайны. И дело не в том, что минувшее являлось чем-то священным — он просто не хотел его ворошить.
— Его назвали в честь Буамортье. Был такой композитор в восемнадцатом веке, — Себастьян лениво отмахнулся. — Родители любили подобные параллели… Ладно хоть мне повезло больше, могли назвать и Брамсом.
— Так у тебя был брат? — вкрадчиво спросила Марта. — Ты никогда о нем не говорил.
— Не говорил. Незачем было, знаешь. Не хотел вспоминать.
Он рассказал ей, что история о слепом мальчике с больным мозгом и уникальным слухом правдива. Лишь с поправкой на имя.
— Я боюсь пропустить того, кто похож на Жозефа. Это важно, понимаешь? Я должен увидеть, должен понять, как устроен его мозг. В этом весь смысл.
Жозеф Вильгельм Майер и был смыслом. Себастьян прекрасно помнил, каким было их детство, помнил, как звучал плачь матери, и звенела в ушах отцовская «любовь». Теперь уже он не злился, по крайней мере, не так, как раньше. Ему удалось подавить в себе обиду и ярость, но вспоминать все равно не хотелось. Ведь память хранила боль.
— Мы родились с разницей в несколько минут. Себастьян и Жозеф, — он сморщился и сдавил виски. — Отец тогда дирижировал в государственной опере… Он был видной фигурой в мире музыки и приехать к матери смог лишь на третий день после родов. Она уже все знала.
Один из мальчиков родился дефективным. Слепым. В то время как маленький Себастьян вовсю плакал и привлекал к себе внимание докторов и матери, Жозеф беззвучно лежал в больничной кроватке.
— Потом — хуже, — Майер мрачно покачал головой. — Аутизм, деменция… Когда нам было лет по шесть, он каждый день был другим: порой мычал без умолку и на ощупь бродил по дому, а порой мог простоять пару часов на одном месте, чтобы потом внезапно заорать. Пугал мать и меня.
Ламмерт Майер был гениальным дирижером, успешным, ярким. И горделивым. Первое время у него еще получалось жить с калекой в семье, получалось справляться с досадой, прогрызающей дыру внутри каждый раз, когда он смотрел на слепого сына. Но потом в нем что-то сломалось.