— Вот вам… — простонал он. — Тут всего-то двадцать кило. И подумать только, что я подымал наверх мешки с мукой… Тридцать, сорок мешков, один за другим… И куда только деваются силы!
Он ждал, прислушиваясь к биению своего сердца, а перед его закрытыми глазами мелькали огненные мушки. Постояв так сколько-то времени, он почувствовал судорогу в правой руке и пальцах, вцепившихся в ящик, и испугался, что уронит его. Медленно, сберегая силы, он опять полез наверх. На чердаке ему стоило большого труда осторожно поставить ящик на уходивший из-под ног пол. Управившись наконец, отец в изнеможении опустился на большой черный чемодан и снял каскетку. Холодным воздухом сразу обдало его мокрую от пота лысину, и он поспешил обтереть ее носовым платком, а потом вытер изнутри каскетку. И спина тоже взмокла, а руки дрожали. Отец понял: вспотел он не столько от усилий, сколько от страха, что упадет. Тонкие губы его растянулись в сердитой усмешке, обнажившей беззубые десны и исказившей лицо. Седые усы, пожелтевшие от табака, на какой-то миг опустились к острому подбородку, поросшему седой щетиной. Двух метров от земли не будет, а он боялся упасть. И подумать только, что прежде, отбывая воинскую повинность в Жуанвиле, он легко перелетал с одной трапеции на другую в гимнастическом зале, где пол был покрыт всего-навсего тонким слоем опилок. В глазах опять потемнело, но на этот раз не от усталости и не от страха. Он сделал глубокий вдох, как в ту пору, когда нырял с мостков в ледяную воду реки, и сразу встал. Колено хрустнуло, будто сухая ветка.
Проклятый костяк, но надо с ним совладать!
Он вроде норовистого коня: надо уметь показать ему кнут! Все время его подстегивать, заставить позабыть тяжелую поклажу! Отец нагнулся и взял из ящика крупную луковицу. Корявым большим пальцем счистил полусухую рыжую шелуху. Четыре слоя — значит, жди суровой зимы и, вероятно, более ранней, чем хотелось бы. Эта примета снова напомнила ему о дровах. Нужно будет распилить и наколоть их не откладывая: если не успеют совсем высохнуть, то хоть немного подсохнут.
До войны он пользовался механической пилой, но теперь она была доступна только тем, кому удавалось раздобыть горючее. Значит, придется все пилить вручную. Но нельзя забывать и об огороде, надо его засеять до заморозков.
Отец положил луковицу обратно в ящик и спустился в сарай. Ему оставалось разломать пустые ящики — хорошая будет растопка! — и убрать связки с подпорками для фасоли, которые можно будет пустить в дело еще на один-два сезона. Он и лесоторговцу заказал подпорки для гороха и фасоли, но разве можно рассчитывать на этого малого?
Отец несколько раз прерывал работу и доходил до конца дорожки, которая вела на улицу, пролегавшую между потемневшим забором его сада и каменной, оградой, окружающей сад Педагогического училища. Стоя там, он глядел на улицу и прислушивался. Нет, это не грузовик лесоторговца, это немецкие машины во дворе училища. Ну конечно, Пико опаздывает. Опаздывает на два месяца, а ведь обещал сегодня утром обязательно привезти…
Не дойдя до сарая, отец остановился у центральной дорожки. Жена уже идет домой. А времени прошло совсем немного — только дойти туда и обратно. Неужели она была первой? Или, может, табака не было…
Ему показалось, что она идет быстрее обычного. Может, забыла карточки? Отцу захотелось вернуться в сарай, но, должно быть, жена его уже увидела. Он подождал еще немного, затем пошел ей навстречу.
Теперь, когда они приближались друг к другу, отец мог разглядеть под полями шляпы ее лицо. Оно показалось ему суровым, напряженным, как в дни плохих новостей. У дома, вместо того чтобы пойти ему навстречу, она свернула направо и пошла по дорожке, которая вела к крыльцу. Отец ускорил шаг, свернул на ту же дорожку и ступил на крыльцо, когда жена уже входила на кухню.
— Ну, в чем дело? — спросил он.
Она обернулась и с порога крикнула:
— Может, войдешь в дом?
По ее тону отец понял: что-то случилось и это касается его. Он не спеша поднялся на крыльцо, снял на площадке галоши и вошел в дом.
Жена сидела на второй ступеньке внутренней лестницы, упершись локтями в колени, сгорбившись и опустив голову. Она даже не сняла шляпы. По тому, как подымались ее плечи, он понял, что она запыхалась, и молча остановился. Отец слышал только собственное свистящее дыхание. Он смотрел на жену и не решался заговорить. Лишь когда она немного выпрямилась и приложила ладонь к груди, он спросил:
— Что с тобой?.. Тебе плохо?
Мать медленно подняла голову. Казалось, она потрясена до глубины души. Подбородок дрожал. Глаза из голубых стали серыми, а во взгляде застыл упрек. Он почувствовал, что только гнев удерживает ее от слез. Ощущая собственную неловкость, не зная, куда девать руки, он шагнул к ней и неуверенно пробормотал:
— Ну так скажи же наконец… Могу я узнать, в чем дело?
На лице матери появилась страдальческая улыбка, и глубокие морщины в углах ее рта обозначились еще резче. Она несколько раз пошевелила губами и только потом сказала:
— Дай мне прийти в себя… с тобой ведь никогда не знаешь, как ты отнесешься…
Отец поднял руки и опять беспомощно уронил их.
— Так и есть! Что же, начинай, придирайся… Конечно…
— Вот видишь, еще ничего не знаешь, а уже злишься, — перебила она.
— Я не злюсь, — сказал он, сдерживаясь, чтобы не закричать. — Но все-таки согласись, ведешь ты себя довольно странно. Приходишь домой, не говоришь, что случилось, и без всякого повода ищешь ссоры.
— Без всякого повода…
Казалось, она подавлена, не может вымолвить ни слова. Она опять как-то вся сжалась, потом, словно вновь обретя силы, встала и, нетерпеливо дернув резинку, зацепившуюся за шпильку, сняла шляпу.
— Как тебе будет угодно, а за своим табаком ступай сам! — крикнула мать.
Она повесила шляпу на деревянную шишечку на перилах и стала расстегивать шерстяную кофту. Отец хотел спросить, в чем дело, но она заговорила сама:
— Ах вот как! Тебе стыдно было выйти на улицу, потому что говорят, будто Жюльен удрал к де Голлю. Ну так теперь можешь спокойно идти… Позор смыт.
Она подчеркнула последние слова, глядя в упор на отца, у которого сжалось горло.
— Что ты еще выдумала, — пробормотал он.
Это, собственно, не был вопрос, но он тут же понял, что сказал лишнее.
— Что я еще выдумала?.. Что я еще выдумала!.. — выкрикнула она. — Ах так, я выдумываю! Ну тогда дойди до табачной лавочки и спроси у тех, кто в очереди, выдумываю я или нет. И если ты не постесняешься вместе с ними стоять за табаком, значит, у тебя нет ни на грош самолюбия, одна только страсть к куреву.
Ее вспышка взбесила отца. Он вошел в кухню вслед за матерью, которая уже стояла у окна, и ударил по столу костлявой ладонью.
— Я так и знал, — крикнул он, — что ты сразу станешь попрекать меня единственной радостью, которая мне еще осталась. Я так и знал…
— Замолчи! Не в этом дело!
На отца напал кашель, что случалось с ним при каждой вспышке гнева. Его душила мокрота, на глазах выступили слезы, он долго не мог отдышаться. Мать пошла в чулан за водой, отец медленно выпил весь стакан, сидя на стуле, опершись локтем о стол. Он чувствовал, что кашель, хоть он и не нарочно вызвал его, вовремя пришел на выручку. Когда он наконец отдышался и был в состоянии продолжать разговор, он сказал:
— Вот и всегда так. Вместо того чтобы спокойно поговорить, злимся себе же во вред.
Из-под козырька своей серой каскетки он наблюдал за женой, которая стояла между столом и плитой.
— Дать еще попить? — спросила она.
— Нет… Уже прошло.
Он отлично понимал, что, несмотря на перерыв в их ссоре, мать не могла еще остыть. В конце концов она непременно выложит то, что у нее на душе. Все же хоть какая-то передышка, хоть минутка спокойствия… Он прислушался… Нет, это не грузовик. Эх, если бы Пико подоспел сейчас…