— Ну Леони-ид Ильи-ич! — капризно тянула Леночка. — Ну пожа-алуйста! Смотрите, какой он хоро-ошенький! Ма-аленький!!!
— Не положено! — чеканил Шокин.
— А он вам мышей ловить будет!
Шокин с сомнением оглядел дрожащую тварь, которая возилась у Леночки на ладони.
— Потом, когда вырастет!
Мыши в М-ском драматическом были матерые. Они поджирали продукты, неосмотрительно оставленные в шкафах, портили декорации и реквизит и однажды свили гнездо в буклированном парике, завалившемся за стеллажи в костюмерной.
— С режиссером вон договаривайтесь, я-то при чем? — буркнул Шокин.
Леночка виновато потупилась. Сразу стало понятно, что уже спрашивала — а режиссер-то, при всей симпатии к Леночке, не позволил. Виноватый Леночкин вид решил дело, и Мерзик был принят в театр на должность мышелова. Потому что этот молокосос, возомнивший себя Немировичем-Данченко, должен знать, кто на самом деле в театре хозяин!
Мерзик был кот трудной судьбы. Он был рожден на городской помойке за дальними контейнерами, и мама его никогда не любила, а, наспех вылизав и несытно покормив с неделю, сгинула в неизвестном направлении. Это была совсем юная и глупая самочка, напрочь лишенная материнского инстинкта. Она принесла единственного котенка в помете, да и с тем не справилась.
Мерзик, брошенный на помойке, мерз и голодал почти сутки. Он кричал, насколько хватало слабых легких, и пытался ползти куда-то, бессильно подгребая передними лапками и отталкиваясь задними. Тут его и услышала Леночка. И полезла за контейнеры посмотреть. И спасла несчастного Мерзика.
Домой его было нельзя — Леночке и еще двум девушкам из труппы театр снимал служебную квартиру. Запрет на домашних питомцев с хозяевами был обговорен особо, и это не обсуждалось. Но бросить маленькое беспомощное существо не поднялась рука, поэтому Леночка принесла котенка в театр.
Леночка, с такими-то глазами (не говоря уже про ножки и бюст), по амплуа была героиня. И у нее тоже была трудная судьба. Вернее, не трудная, а просто не слишком легкая. Так всегда бывает, когда девочка вырастает сразу и умненькой, и красивой. И понимает — сколько зла вокруг, сколько зла! С работой, впрочем, складывалось довольно удачно. Звезд с неба никаких не было, но на уровне М-ского театра Леночка довольно быстро заняла свою нишу и прочно утвердилась вторым номером после престарелой примы Полянской. Стоит ли говорить, что театральные дамы ее не любили? Наверное, нет. И если бы им выпал случай, не преминули бы устроить так, чтобы эта смазливая выскочка потеряла позиции. Вот только случай не подворачивался. Чего только ни делали: звонили перед генеральной репетицией и врали, что она перенесена на полтора часа, аккуратненько подпарывали под мышками узкие театральные наряды, чтобы при любом неосторожном движении те поползли бы по швам прямо во время спектакля, и однажды подсыпали молотого черного перца в грим — то-то был скандал. Виновных так и не вычислили, но с тех пор Леночка была всегда настороже и никому, никому в театральном мире не доверяла. Даже новому молодому режиссеру, который ей явно симпатизировал и все чаще давал первые роли, приводя тем самым престарелую приму Полянскую в холодное бешенство.
Сначала котенка звали Мурзиком. Леночка поселила его в гримерке, в картонной коробке из-под новых зимних сапог, купленных на распродаже. В коробку настелили ненужных тряпочек, взятых в пошивочной с боем, поскольку тамошние обитательницы были по-крестьянски прижимисты и никогда ничего не выбрасывали. Старую пластиковую кювету под лоточек Леонид Ильич выдал лично и лично заполнил газетными обрывками. Леночка теперь целыми днями пропадала в театре, даже когда у нее не было ни спектаклей, ни репетиций, и выкармливала приемыша из пипетки полупроцентным молоком. Через несколько дней Мурзик открыл глаза — и они оказались тоже голубые, как небо и как новое бархатное платье престарелой примы Полянской, которое по произволу заказчицы вышло слишком узким и туго обтягивало расплывшийся торс, подчеркивая вовсе не талию, как думала сама Полянская, а две глубокие жировые складки.
Покормив Мурзика, пищащего и неловкого, Леночка осторожно вычерпывала его из коробки под пузико и высаживала в кювету, и уж не выпускала, пока не сделает свои дела. А он переминался, шурша обрывками желтых сплетен и политических новостей, и вместо того чтобы спокойно погадить, все норовил убить и съесть эти громкие подвижные бумажки. Это было забавно. Записывали даже на камеру. Мурзика в театре полюбили.