Интересные новости: несколько раз видел Мару с Кленевским. Мара отводит от меня взгляд, а я испытываю странное чувство, будто они оба меня обманули.
Кленевский больше не называет ее мартышкой, напротив, говорит, что в ней есть изюминка.
Разумеется, есть.
Только не его пошлая изюминка, а мое невесомое воздушное «волнение». Забавно, но я по-прежнему чувствую вкус и запах этого слова.
Как он может быть с ней, если всего месяц назад называл это скотоложеством? Недостойно, я бы ни за что себе не позволил.
Знание должно вести к мудрости, а иначе это просто возмутительная трата времени.
Конечно, это могло выглядеть убедительно, если бы к вполне конкретному понятию знания прилагалось хотя бы приблизительное определение пресловутой мудрости.
У моих большое горе. Их ненаглядный сын погиб. Привел к себе какого-то нового северного знакомого, а тот ночью ударил его ножом.
Они даже почти не плакали. Начали как-то тихо шевелиться насчет похорон, квартиры. Каждый день приходило много людей, я ото всех прятался. Даже в туалет не выходил, пользовался двухлитровой пластиковой бутылкой, заворачивал пробку, ставил под кровать, а на следующий день потихоньку выбрасывал по дороге.
Мне стыдно, но, кажется, я их жалею.
Может быть, жалость и есть молитва.
Мара сильно изменилась. Теперь в ней не просто «волнение», а целое солнечное море с невысокими радостными волнами и прозрачными ветряными брызгами. Кленевский ходит за ней повсюду и совсем ее не стесняется, даже наоборот. Остальные тоже не видят в этом ничего особенного. Но и Мара теперь совсем другая.
А ведь Кленевский по большому счету никто.
Неужели это всего лишь физиология? Неужели женщину достаточно просто заливать спермой?
Гадость.
Что, собственно, гадость?
То, что я думаю об этом и даже пытаюсь себе представить. Вот что гадость.
Меня Мара совсем не замечает.
Хочется весны, воздуха.
Такое ощущение, что, похоронив сына, мои стали двигаться вдвое медленнее и говорить вдвое тише. Соседей ходит меньше. Стыдно признаться, но теперь мне живется гораздо лучше, хотя они снова постоянно зовут меня ужинать и даже приносят мне в комнату на подносе чай со своим бесконечным вареньем. Сегодня было грушевое с грецкими орехами.
Очень вкусно.
Может быть, теперь я их ближний.
Попробовал представить себя на их месте. Очень странное чувство. Пресловутые нищие духом? Тогда они должны быть блаженны, а они сгорблены и несчастны. Теперь они тоже скоро умрут.
Если Бог есть, зачем он забрал у них сына? Какой в этом смысл? Никакого.
Значит, Бога нет.
Мара уехала.
Кленевский ходит совершенно в воду опущенный, вокруг него все шушукаются.
Говорит, что накопит денег, добьется визы и тоже уедет. Интересно, помнит ли он, как при всех называл ее мартышкой?
Задние мысли, с которыми ты впускаешь в себя зло, — это не твои мысли, а зла. Изумительно.
Может быть, лучше было бы сказать «тайные мысли»?
Кленевский говорит, что она ему не пишет и не звонит. Во мне шевелится тихое злорадство.
А если бы от Мары пришло письмо мне? Хотя бы с одним словом?
Что бы я стал делать?
Не имея судьбы, не имею ни силы, ни страха.
«Но Вам плохо?» (поскольку шатаюсь).
О нет, мне не плохо.
Я шатаюсь по улицам, где прорастает из краха
Осень жизни, закат мирозданья, короче — эпоха.
Нужно показать ее стихи Жухлову. Он тусуется со всякой богемой. Интересно, что они скажут?
Не буду показывать. Это мое.
Равнодушие есть самый страшный порок человеческой жизни.
Вот где надутое пустословие, отвратительное умственное барство. Мерзость.
Благодарной мировой культуре от великого гения.
Кто дал право?
Безнадежность. Одиночество. Страх смерти. Ложь. Бессилие. Предательство. Что угодно. Выбрать и подчеркнуть нужное.
Зачем мне все это?
Будто пытаюсь заполнить в себе пустоту.
Ношу полные ведра, сгибаюсь в три погибели, а яма с каждым днем все глубже и глубже…
Страстная пятница
Господи, я знаю, что сегодня они тебя убьют.
Бабушка сказала, что так бывает каждый год, а когда я подрасту, то пойму, зачем это нужно.
Тебя прибьют за руки и за ноги к деревянному кресту и оставят одного умирать в пустыне.
Я даже не могу себе представить, какая это ужасная боль. Я бы орал не переставая. Наверняка это даже хуже, чем на войне подорваться на мине, а потом умереть в госпитале.