— Я хочу сказать, что все на свете относительно, — выдал истину Карл. В его устах она звучала еще менее убедительно, чем обычно. — Геринг истреблял евреев, зато он очень любил свою кошку, общепризнанный факт, — с вызовом бросил Карл в воздух. Он очень сильно презирал всех, но не был от этого менее несчастным. — Знание, что все на свете относительно, — вот путь к просветлению, — уныло заключил он, подписав приговор в собственной несостоятельности.
— А что если я дам тебе этой лампой по башке, как ты запоешь тогда? — все так же дружелюбно полюбопытствовал Дрейк. — Может, если я включу свет, пока буду это делать, ты тоже немного просветишься?
Карл будто и не услышал.
— Ты еврей? — спросил я, скорее обращаясь к его длинному носу с горбинкой и заранее зная ответ.
— Да.
— Не думаю, что, услышь от тебя Геринг про его нежность к кошке, он не отправил бы тебя в газовую печь, — покосился на Карла Дрейк. — Так что ты только что впустую продал свой народ, приятель.
А я поймал на себе его заинтересованный взгляд и сразу почувствовал гордость, будто добился чего-то в жизни — получил диплом, отслужил в армии.
— Бедный Карл, — сочувственно протянул Людвиг. — Сразу видно, что у человека болит душа. Хоть бы нашелся кто-нибудь, кто ее подлечил.
Патриарх ночных улиц Дрейк нагнулся и тихо сказал что-то своим растафарианцам. Те кивнули и неслышно двинули в сторону Первой улицы. Дрейк вновь посмотрел на меня.
— Чувствуешь последние смертоносные уколы подходящей к концу зимы? — спросил он. — Если дать ей жалить достаточно долго, она заморозит твою душу и сделает с ней то же, что сделала у Андерсена с душой мальчика льдинка, попавшая ему в глаз. — Он встал и поманил меня еле заметным движением головы. — Пошли, — прибавил еле слышно и, опираясь на посох, сделал первые шаги в нью-йоркскую ночь.
Я стоял, не веря. Я вспомнил «Черного монаха» Чехова. Глядя в удаляющуюся спину Дрейка, я подумал, что, может, монах, который когда-то являлся Коврину, только что явился и мне. «Он сказал мне следовать за ним!» «Бедный Карл» было последнее, что услышал я, перед тем как устремиться вслед за Дрейком.
Я ускорял шаг, силясь догнать его. Мы шли вровень, при этом он размашистыми шагами все время удалялся от меня. Я держался рядом и не узнавал города. Небоскребы нависали над головой в постоянном движении, меня проносило мимо них, как на карусели. Воздух был расчерчен на клеточки, и в каждой из них танцевало по плакатному чертику. Сгущающаяся темнота наполняла уверенностью, что слова Дрейка про пришельцев внутри нас — реальность.
— Нью-Йорк — он такой… — вяло попробовал я обозначить значительность происходящего. — Я его таким никогда…
— Тихо! — строго поднял он руку вверх, зная лучше меня, что я могу испортить происходящее.
Меня охватило чувство, что мы вроде двух избранников свыше, спущенных на эти улицы. Боковым зрением я поймал его лицо — очень умное, очень выразительное лицо, и на секунду мне померещилось, что это лицо изобрел я сам, что его создало мое воображение.
Дрейк подал мне большую бутыль виски.
— Никогда не пью какую-нибудь муть — чтобы забыться. Пью исключительно для прояснения ума.
Я отпил глоток, вступая в неведомые воды.
— Сколько на улице? — обратился ко мне Дрейк, как к равному.
Это был щекотливый вопрос. Если скажу правду, он пошлет меня куда подальше. Но я вспомнил свою брайтонскую жизнь и решил, что если сошлюсь на нее, то слукавлю лишь частично.
— Три года.
— Хорошо выглядишь. Где базируешься?
Я понял, что заплыл на незнакомую территорию и надо оттуда срочно выбираться.
— Ищу работу, — сказал я.
— Работу? В этом есть какая-то ненависть к себе подобным, вроде меня или моих друзей. Я знаю, что мне нужно, а ты про себя нет. Большая часть людей в этих домах не знает, что им нужно. Сидят, парализованные ужасом или паранойей, по квартирам и следят за маятником часов. Знаешь, что сейчас происходит в этом городе? Все люди в нем замерли и ждут приближения своей смерти. Единственное движение — это мы двое, шагающие по нему. Мир обезвожен ими. Они во всем ищут смысл. А определение ограничивает вещь, делает ее ручной. Такой же уютной, как их квартиры.
— А как они боятся человека! — продолжил он через несколько секунд. — Они обкорнали его, как овцу. Они боятся признать его бешеную необузданность.
— Не уверен, понимаю ли я, о чем ты говоришь, — признался я. — Только все равно — это замечательно.