Подчиненные его ненавидели за точность во всем. «Это не человек, это машина заведенная, без сердца», — говорили они. Даже Николай Павлович, который ценил таких людей безмерно, тоже считал, что Сперанский не способен любить. Но он как раз таки умел любить в большей степени, нежели многие другие люди. Любил он в молодости жену свою, англичанку Элизабет Стивенсон, самозабвенно, страстно, до безумия — был счастлив с ней два года и чуть не лишился рассудка, когда, оставив его с младенцем, померла она чахоткою. Никогда он более не женился и с другими женщинами близок не был. Всю свою нерастраченную любовь перенес он на дочь, тоже Елисавету. Дочь любила и понимала его, как никто, и одна только потаенная ревность к ее мужу и отравляла теперь его жизнь. Все остальное для него была работа, и работу Сперанский тоже любил — истово, как языческий жрец любит своего мстительного и жестокого бога.
— Дай мне законы, — не попросил, потребовал у него Николай Павлович, и Сперанский решил положить остаток своей жизни на сию благородную цель. Он был глубоко, фанатически религиозен и верил в божественное Провидение, но при этом, вместо того чтобы пассивно ожидать от него преобразований, стремился к ним сам, неустанно наводя порядок в своей вселенной. Вселенная взывала к нему из первобытного хаоса, и он греховно чувствовал себя единственным ея творцом и садовником. Титанический труд его не был совсем неблагодарен. Когда ему удавалось округлить очередное дело или меморию, найти точную формулировку для закона или особенно удачно обработать сложную статью — тогда бывал он искренне счастлив.
Каждое утро просыпался он с радостью и спешил к своим бумагам. Бумаги ждали его, разложенные аккуратнейшими стопками в нумерованных папках. Неряшливость и неупорядоченность бесила его во всем, и его небольшое холостяцкое хозяйство работало аккуратно, как хронометр. Он ценил своего английского камердинера за то, что тот умел шелковые чулки его и ночные сорочки раскладывать в комодах по цветам и по дням недели. Сие был порядок, и в таком порядке, по мнению его, и могло только существовать мыслящее существо.
Точно такой порядок хотел он завести и в России, описав ее существование законами настолько точными и справедливыми, чтобы каждый человек сделался необходимым винтиком в великолепно отлаженном механизме государства. Будет порядок, будет процветание всеобщее. К воплощению своих идей он был близок при Александре. Но тогда он был молод, взялся за дело рьяно, во многом преуспел — что и сгубило его. Его растущего влияния про дворе побоялись, да и убрали его в ссылку, сперва в деревню, затем в Пензу, а там и в Сибирь, пускай ссылка и была прикрыта губернаторским чином. Но до Пензы, в 11‑м году, он был близок как к разрешению крестьянского вопроса, так и к осторожному намеку на парламентское правление. Бюджет тогда же он привел в профицит, государственный долг изничтожил, удешевление ассигнаций остановил. И что? Ссылка, а затем и война свели на нет все его завоевания. Казна снова была пуста, ассигнации падали, долги зияющие и порядка никакого. Сперанский хорошо понимал, что дело о «друзьях четырнадцатого числа» было свалено на него в качестве испытания. Новый государь проверял его лояльность накануне главного, самого масштабного прожекта, который предстоял ему после рассмотрения сего важного, но все–таки частного дела. Ежели все будет удовлетворительно с делом о мятеже, ему поручено будет составление всего законодательного кодекса Российской империи — а се, возможно, станет его наследием, венцом всей его жизни. Заниматься кодификацией он хотел безумно, а что касается теперешнего дела, никак нельзя было допустить в нем и тени необъективности. Государь подумает, что он пристрастен — и отстранит от полезной деятельности. Таким образом, Михайло Михайлович опять ходил по лезвию ножа — как тогда, в 11‑м году, когда убрали его руками Карамзина, обвинявшего его в опасном для России западничестве. Западником Сперанский не был. Либерализм, выветрившийся вместе с молодостью, никогда не доходил у него до республиканских устремлений. Россия, в его представлении, всегда была монархией, причем монархией естественной и богоугодной. Евангельская антиномия — Кесарь — Бог — на Россию не распространялась. Когда на престоле не кесарь, не царь Ирод, а помазанник Божий, между Богом и властью нет противоречий — Бог и есть власть.
Когда он встречал имя свое в показаниях мятежников как кандидата на участие в управлении страною в случае их победы, ему это лестно было. Помнят. Уважают. Но каждая такая строчка говорила ему, сколь шатко его положение и сколь пристально за ним следят сотни подозрительных глаз. Один неверный шаг — и вот она, пропасть!