Туда внес его прокурор, князь Лобанов, который вместе с председателем Лопухиным представлял в суде линию «патриотов», выступавших за самые строгие меры. Говорили, что за ними стоит непосредственно императрица–мать, но в такие политические подробности Боровков не вникал. Другую линию избрали себе «филантропы» во главе с членом Государственного совета адмиралом Мордвиновым. Мордвинова одно время сильно подозревали в сочувствии мятежникам, но он был стар, сед и ничего не боялся. Мордвинов вообще выступал противу смертной казни, как средства сугубо варварского и в современном государстве бесполезного.
— В Англии людей по–прежнему вешают за кражу пятипенсовой булочки, господа, — хриплым голосом сказал он на одном из заседаний, — во Франции за это же ссылают на галеры. Булочки продолжают красть так же само, и средством от покражи не крайняя суровость закона должна быть, а таковое устройство общественное, дабы люди не голодали — это еще у Адама Смита написано. Тогда и булочки без виселиц целы будут, милостивые государи мои…
«Патриоты» скопом накинулись на Мордвинова, крича о том, что нынче речь не о булочках, а о злодействе, равного которому уж 50 лет в России не было, затем, как всегда неожиданно, появился Михаил Павлович, вновь достал дело Трубецкого из стопки «вне разрядов», демонстративно швырнул его в «первый», а потом, взяв за галстух князя Лобанова, удалился с ним из залы заседаний.
Боровков был доволен. Ему не нравился Трубецкой, но нравился Михаил Павлович.
Самым сложным пунктом, как Боровков и подозревал, являлось вынесение преступникам потребных по разряду наказаний. Формально до сих пор действовало Соборное уложение 1649 года, согласно которому всех 120 человек надобно было смерти предать. Не помогал здесь и позднее введенный петровский Воинский устав, тою же суровостию отличавшийся. Сперанский намекал на то, что грядущая кодификация сии устарелые законы устранит, но ее еще не было, а посему надобно опираться на прецеденты. Впрочем, дела Гурьева и Мировича, равно как и дело Пугачева, настолько глубоко уходили в прошедший век, что оставалось лишь одно соображение — вынести приговоры как бог на душу положит, а затем ожидать, что государь их высочайше смягчит. Каковы пожелания государя, никто не знал толком — он всемилостивейше даровал суду полную свободу мнений. Весь июнь судьи жонглировали мнениями. Боровков подготовил по числу их бюллетени для голосования, отпечатанные в типографии Сената. В них писали все, на что были горазды. Чаще всего в бумагах встречалось сокращение «чтв». Четвертовать. По примеру казни Пугачева предлагалось в ходе ее отдельно наткновение головы на кол. Люди более молодые и современные писали скромно: «чтв» без подробностей, то есть, четвертуя, голову на кол отнюдь не сажать. Более скромные писали: «казнить смертию». Батюшки из Синода писали еще витиеватее: «согласуемся, что преступники достойны жесточайшей казни, а следовательно, какая будет сентенция, от оной не отрицаемся, но поелику мы духовного чина, то к подписанию сентенции приступить не можем».
В ходе голосования филантропы требовали смягчить и решения государя отнюдь не дожидаться. Патриоты требовали крови, как древние римляне в цирке. Мордвинов, на другом конце сего юридического спектра, предлагал удалять от столиц.
Сам Сперанский, бывший душою и центром процесса, аккуратно держался посередке.
По рекомендации того же Сперанского, всем участникам дела составлялся реестр, куда вписывались слева вины их, а справа обстоятельства, вины эти смягчающие. Светлыми июньскими ночами Боровков, который опять ночевал в крепости уже не по отсутствию сообщения, а по наплыву бумажной работы, упорно насиловал свою фантазию, придумывая оправдания для вписания в голосовательные листки. Молодость, раскаяние, малый чин, количество детей — все шло в ход. Днями работа его ночная шла насмарку.
«Вообрази меня Пенелопою наоборот, ночами ткань свою ткущую, а днями вынужденную смотреть, как работу ее распускают другие», — жаловался он жене. Мадам Боровкова, располневшая красавица из купчих, только и молила Бога за дальнейшее продолжение процесса. Пока законный супруг ее не ночевал дома, свела она знакомство весьма близкое с щеголеватым мещанином по соседству, стало быть, наличие Боровкова в родных пенатах сильно ограничивало ее личную свободу. Боровков, находящийся в счастливом неведении по поводу сего неустройства в хозяйстве, трудился что было сил, дабы скорее воссоединиться с супругой, по которой ощутительно скучал.