«Петли накинут, да и отпустят», — говорил священник. И ради этого такой огород городить? Сергея Петровича пробрало холодом до костей. Неужто? Багровые костры в полусвете северной, но уже вполне темной июльской ночи поплыли у него перед глазами. Кто–то заплакал — это был Кюхельбекер, который стащил с себя картуз и, всхлипывая, закрывал им лицо. Его обнимали — кажется, Пущин, который крепко держал его под руку. Да, это был он. «Будет, Кюхля, будет!»
— «Прости меня, Жанно, — захлебывался Вильгельм, — прости, Христа ради!»
Их выстроили перед кострами, барабаны ударили первое полуколенье похода. Виселица довлела над ними, смешивая мысли, и все происходящее внезапно стало дико и страшно — пришла даже мысль: может быть, всех сейчас убьют? Сожгут? Впрямь отрубят головы, как в сентенции? Трубецкой обернулся. Со всех сторон были войска, с музыкой, знаменами, флейтами, барабанами, несколько десятков генералов верхами и река за спиной. Вырваться, спастись было нельзя. Снова зачитали сентенцию. Первый разряд. Профосы, подхватив с двух сторон под руки, вывели его вперед, к костру. Трубецкой выпрямился, стараясь улыбаться холодно и презрительно, и тут началась возня — с него пытались сорвать мундир, крючки не поддавались, солдаты были в перчатках и не могли расстегивать. Сергей Петрович, набычившись, расставив ноги, пытался устоять на месте. Наконец, хорошее сукно с треском поддалось — мундир, разодрав на три куска, бросили в костер. Запахло паленой шерстью. Снова били барабаны. Солдаты, разозленные возней с мундиром, грубо швырнули его на колени и занесли над ним обнаженную шпагу.
«Фиглярство, — бормотал Трубецкой, — глупость…»
В этот момент он неожиданно почувствовал жгучую боль в темени — плохо подпиленная шпага при переламывании ударила его по голове. Он вскрикнул и чуть было не упал лицом вниз, но его под мышки подхватили и подняли. Все было кончено. В ушах звенело. Сергей Петрович потрогал темя — волоса были мокры.
— Господа, нет ли платка? — как можно спокойнее попросил он. Кто–то подал ему платок, и он прижал его к ссадине. Стало темнее — пламя костров с трудом справлялось с таким количеством тряпок — ярко рдели пуговицы, ордена, золотые нити в горящих аксельбантах. Кто–то кричал, бранился.
— Вот вам ордена, кои мы кровью своей заслужили в боях за отечество… Нате, жгите, палачи! — это, кажется, был Якубович, который и тут нашел повод поораторствовать. Какие дешевые слова. Какая глупость общая происходит… Им раздали арестантские халаты на смену сорванным мундирам. Это было, разумеется, символическим жестом — ночь стояла теплая, и они в камзолах отнюдь не мерзли. Но начали одеваться. Как нарочно, высоким достались короткие халаты, маленьким — длинные, и в толпе арестантов снова началось неуместное веселье. Особенно хорош оказался Якубович, явившийся на шельмование в треуголке и огромных ботфортах. Халат не доходил ему и до колен. Кто–то кривлялся и делал непристойные жесты. Ротмистр Лунин успел помочиться в костер, что тоже сопровождалось взрывом хохота, но Трубецкой уже перешел грань наигранного веселья. Кровоточащая ссадина на голове так и пекла, хотелось пить и подташнивало. Да и виселица прямо над головой с каждой минутой все четче вырисовывалась на фоне светлеющего неба…
ПЕТРОПАВЛОВСКАЯ КРЕПОСТЬ, 13 ИЮЛЯ 1826 ГОДА, НОЧЬ
Инженер Матушкин сходил с ума от волнения. Все складывалось неправильно. За день до этого виселица чин чином была собрана в городской тюрьме; долго устраивали, сверяли размеры с чертежом. Наконец собрали в лучшем виде: две опоры и перекладину с пятью большими нарочно изготовленными в кузнечной мастерской железными кольцами. Собрали, поставили, испытали веревки. К каждой веревке для пробы привязали по восьмипудовому мешку. Держали. Несколько раз переделывали петли — когда смазали салом, узлы затягивались прекрасно. Затем после многих волнений вызваны были три ломовых извозчика из мясницких лавок, и на них, тщательно увязав каждую опору отдельно и перекладину отдельно, повезли. Все было хорошо и вовремя. И тут на тебе: когда Матушкин, запыхавшись, к полуночи прискакал в крепость, где опоры уже врыли и яма с помостом была почти готова, выяснилось, что перекладины–то и нет. Послали узнавать на заставу — не видели. Ни телеги, ни лошади, ничего. Ломовик бесследно растворился в ночном городе. Бросились устраивать новую перекладину, вязали веревки прямо на брус. Привязали, но за отсутствием колец веревки были коротки. Матушкин был весь в поту. Яма, доски — все было рассчитано на определенную длину веревок. Да еще и с помостом напутали — застревал. «Господи, Боже мой, Пресвятая Богородица, — бормотал он, мечась среди солдат, мешая им работать. — Время–то, время!»