— Никогда мы не отвращали чела своего от воинской смерти, — заметил он, — уж могли бы, кажется, нас и расстрелять!
Рылеев кивнул — виселица была на деле гораздо отвратительнее, нежели он представлял. Но говорят, что сие быстро — теряешь сознание. Хоть бы так! Ему стало легче. Он смотрел внимательно на солдат, на инженера, на толстого багрового Кутузова и думал о том, что ведь и солдатик умрет, и инженер умрет, и Кутузов умрет, просто все они чуть более долгое время будут суетиться, вот как сейчас: есть, пить, метаться, чтобы как–то продлевать свою жизнь, и бессмысленно, потому как закончится совершенно тем же. Одного только Мысловского было жалко.
— Сейчас будет гонец с помилованием, господа, — округлив глаза, шептал священник, — видите, они нарочно затягивают время… Они ждут!
Кондратий Федорович встретился глазами с Пестелем — полковник чуть заметно покачал головой. Ну что ж, на то он и священник, чтобы верить в лучший исход. Но ничего такого не будет. Будет все совершенно как всегда.
Наконец забил барабан. Они кое–как встали, построились и пошли вслед за пятью полицейскими, которые четко шагали, выставив перед собою обнаженные шпаги. С осужденными шел Мысловский — ему пришлось вести под руку Бестужева — Рюмина, который был на грани обморока и не мог идти сам. На помосте построились насупротив пяти полицейских. Кондратий заметил, как у того, кто пришелся против него, мелко тряслась нижняя челюсть.
«Ему это должно быть страшно, — подумал он, — ведь этот человек не помнит сейчас о том, что он тоже умрет».
На помосте появились еще два человека в черных жилетах, и это уже, по всей вероятности, были палачи. Как только в голове у него мелькнуло слово «палач», все его спокойствие рассыпалось. Тот самый животный ужас, которого он боялся более, чем смерти, навалился на него свинцовой тяжестью, до рези в животе, до холодного пота. Палачи возились с ними, снимали с них сюртуки, напяливали белые, до пят, балахоны. На грудь ему приспособили что–то вроде черного кожаного фартука с надписью мелом: «Преступник Кондрат Рылеев». Царь Иудейский. Глупо, глупо. Почему же так глупо! Им помогли взлезть на скамью, связали руки, начали надевать на головы мешки (Господи, неужто не могли без этого!), он почувствовал, как на мешок надели петлю, кто–то омерзительно холодными руками держал его сзади.
— Сейчас, господа, сейчас будет гонец! — почти выкрикнул Мысловский. — Сейчас будет гонец!
Да, Мысловский прав, сейчас будет конец! Бесконечно зачитывали приговор — он слышал последнюю фразу уже как сквозь воду, он, очевидно, терял сознание, он не чувствовал своего тела, он боялся сам упасть со скамьи, скорее бы… «…за такие злодеяния повесить!». Барабанный бой, громкий хлопок снизу… он почувствовал, как скамья уходит у него из–под ног, начал проваливаться, но вдруг не смерть, которой сейчас он уже с нетерпением ждал, а жгучая боль, которая могла относиться лишь к жизни, яростно охватила его со всех сторон. Он действительно упал, сильно ударился ногой, рукой, боком, мешок слез с него, и он увидел, что лежит на ребре перевернутой скамьи поперек ямы. По лицу текла кровь — его ободрала сорвавшаяся петля. Двинуться он не мог, руки были связаны. Только теперь он понял, что произошло: веревки оборвались у него и еще двоих. Они, связанные, слепые, спеленутые своими белыми балахонами, со стонами барахтались у его ног, в яме. Он поднял голову — прямо над ним судорожно билось в петле длинное тело Пестеля. Он видел дергающиеся подошвы его сапог.
Над ним склонились испуганные лица солдат, его вытащили наверх, посадили. Он хотел что–то сказать, но не мог. Было уже совсем светло. Он увидел первый ряд крестящихся павловцев, увидел Мысловского, распластавшегося ниц прямо на земле рядом с помостом, увидел мутные догорающие костры, конных офицеров чуть поотдаль. Господи, за что такое несчастье?
— Бедная Россия… повесить толком не умеют, — как бы в ответ ему сказал кто–то из генералов. Это подстегнуло разъяренного Кутузова.
— Что стоите, канальи! Вешайте их снова, скорее, скорее, вешайте…
— Аль положено? — жалобно спрашивал солдатик, торопливо вязавший новую петлю, — два раза–то…
Другие солдаты, пыхтя от усилия, выволокли из ямы скамью и вернули помост на место.
— Вешайте скорее, — кричал Кутузов, — скорее!
— Скорее, — кривясь от боли в боку, повторил Рылеев, — скорее…
— Прощаю и разрешаю, — поднявшись на колени, захлебывался Мысловский, — прощаю и разрешаю!