— Здорово, братцы! — гаркнул Мишель. Его узнали. «Сам приехал, рыжий приехал», — послышалось в рядах. — «Здравия желаем, Ваше императорское высочество!» Приветствие было недружным. Люди вертелись и переговаривались в строю.
— Почему не присягаем? — спокойно, но строго спросил Мишель. В ответ он услышал гул голосов. Он остановил глаза на офицере.
— Смирно! Вот ты, отвечай. Кто таков?
— Конной артиллерии лейтенант граф Коновницын, — отвечал молоденький офицер, залившись краской, и торопливо прибавил: «Ваше высочество».
— В чем дело, граф?
— Разрешите доложить, Ваше высочество, нам сказали… сообщили известие, что…
— Да ладно небось, че сопли жевать… — загудели ряды, — что за дело — опять присягать? Нам сказывали, Ваше высочество под арестом… и император Константин… в Питер не пущают… они в железы взяты!
— Солдаты, вас обманули! — крикнул Мишель, перекрывая голоса артиллеристов, — брат мой Константин Павлович отказался от родительского престола собственной волею! Я при том был самолично! Я нынче только прибыл от него из Варшавы!
Голоса затихли. Люди вытягивали шеи, чтоб лучше слышать, что он говорит.
— Солдаты! Брат мой Николай Павлович законно вступил на российский престол, и ваш воинский долг ему немедленно присягнуть! Ура государю императору Николаю Павловичу!
Ответное «ура» прозвучало гораздо лучше. Мишель оглянулся в поисках священника, и он был тут как тут — какой–то совсем несолидный, в обтерханной сутане, с таким же облезлым дьячком, однако и налой, и присяжный лист — все у них было. Мишель покровительственно подозвал священника легким движением руки, дескать, давайте, батюшка, работайте! Мишель заявил, что хочет, чтобы все вверенные ему государем артиллеристы присягнули в его присутствии, затем сдал полк генералу, а сам торжественно отбыл к саням. Он был на редкость доволен собою. «Ничего без меня не сделают, — думал Мишель, — сущие дети. Ну ничего. Во дворец, обед, ванну!»
На полпути его догнал верховой. Офицер задыхался от волнения.
— Ваше императорское… Великий князь! В Московском… явное восстание! Полковник Фредерикс…убит!
ВИЛЬГЕЛЬМ КАРЛОВИЧ КЮХЕЛЬБЕКЕР, 9 ЧАСОВ УТРА
Вильгельм возвращался домой несколько раз — забывая то шляпу, то перчатки, то пистолет. В последний раз, уходя, не забыл посмотреться в зеркало. Бледен? Немного, но се — бледность солдата перед решающим сражением. В большом зеркале в передней отразился он весь — долговязый, встрепанный, в круглых золотых очках, в длинной, до пят, оливковой шинели с бобровым воротником. Вильгельм был счастлив. Наконец–то пришел его час: он покроет себя славой, а там, победа или гибель, непонятно, но долг будет исполнен и в потомстве останется. Долг был священный для русского поэта: выйти на площадь и призвать народ свой к свободе.
Сегодня рано утром отправился он на Мойку, поспешал как мог, но Кондратия Федоровича не застал — тот уехал, как сказывал Федор, в Гвардейский экипаж. Вильгельм вернулся к себе на Исаакиевскую площадь, a в дверях дома столкнулся с другом и товарищем по Обществу Сашей Одоевским, с которым они делили квартиру. Саша возвращался с дворцового дежурства в полной форме, веселый, взбудораженный.
— Выбирай, Вильгельм!
У него в руках было два больших пистолета, в дуле каждого торчал шомпол, завернутый в зеленое сукно. Вильгельм взял один. Пистолет был тяжелый, и он старательно затолкал его в карман. «Пригодится сегодня», — значительно сказал Саша и убежал, как сказал он, дальше по казармам. Вильгельм, вооруженный до зубов, остался дома, не совсем понимая, что ему делать и куда идти.
Он не знал, что должно произойти сегодня, он был в Обществе немногим более двух недель, но в одном не сомневался: сия минута более не повторится, надо привести к Сенату солдат и заставить сенаторов слушать Кондратия Федоровича. А далее — если понадобится драться — Вильгельм готов. Вильгельм, несмотря на то что на его счету числилось с полдюжины дуэлей, вовсе не умел обращаться с оружием, и это сильно смущало его боевой дух. А вдруг с пистолетом что–нибудь случится, говорят, может и пуля выкатиться, что же тогда? Впрочем, рядом будут товарищи, они помогут. Накануне Вильгельм вел себя, как перед дуэлью: велел крепостному человеку Семену, который жил с ним в Петербурге, отправляться к маменьке в имение, ежели что, бумаги свои разобрал, переписку сжег. Стихи сложил в большой конверт и отправил почтой сестре. Ни с кем прощаться не стал — это было бы малодушно. Его внезапно осенило: ну и что, что Рылеева нет дома — значит, одному идти к Сенату!