«Братья» мои — Большой и Ройтман — это в жизнь проводили…
И провели бы… В лучшем виде…
Но в самом начале третьего месяца лубянской эпопеи в судьбу мою вмешалось Провидение…
Глава 119.
Однажды ночью, когда после плановой «прикурки» у Ройтмана и Большого вертухаи выволакивали меня из подвала, сверху наскочил на нас мужик с полковничьими шпалами… Он несся по лестнице вниз, в подвал. Меня тащили вверх… Когда он проносился мимо я будто узнал его… В полусне–обмороке показалось–привиделось лицо его… Знакомое… И у мужика, видно, тоже мелькнуло… Он и лицо на лету повернул — вглядеться…
Задержался. Вернулся. Голову мою приподнял за подбородок, изгаженный рвотой с кровью… Вгляделся внимательно… Тут я узнал его: билетодаритель из Степаныча общаги… Он тогда… в кубарях был… Теперь — в шпалах… И я, — будто это сон, — сказал во сне:
— Выслужились… Со шпалами теперь… И, по новой, — ночами…
Он не ответил — вглядывался… Ничего больше не помню – или, вправду, уснул мгновенно, чем–то мгновенно же успокоенный… Или отключился…
…Очнулся–спохватился на койке. Не в своей камере. Присмотрелся. Понял — в больничке я… Из окон — яркий, не придушенный намордниками свет. И свет от больших белых плафонов…
Мужик какой–то рядом. Стоит — смотрит. Руки — в карманах халата.
— Ну, как мы? — спрашивает. И стетоскоп вальяжно вытаскивает.
Я молчу: говорить не получается — боль везде, по всему телу.
— Ну же! Самочувствие–то как?.. Видно, не самое лучшее…
Но ничего: перемелется — мука будет.
Он глядит на меня. И вдруг, медленно и растягивая слова, спрашивает — громко и утвердительно:
— Ты что ж, Степаныча внук будешь?
………..
И, как тогда, в Таганском карцере, взметнулись надо мною глаза Степанычевы на перекошенном его лице!.. И озарение: мгновенная успокоенность на лестнице — от узнанного Степанычева насельника из общаги!..
— Жив… Степаныч? — выдавилось у меня…
— А вот вопросы–то у нас, дружок, задавать не следует.
Нельзя их у нас задавать. Или еще не выучили? А учат, будто, исправно…
Я снова отплыл куда–то…
И плыл, плыл в серых смутных снах…
В больничке, по Малой Лубянке, 14 отвалялся с полмесяца.
Разрешали спать, и я дремал сутками. Кормили. Откармливали, правильнее сказать. Приходили люди. Смотрели. Уходили. Бы–ли какие–то, кто садился у койки. Даже руку на плечо клали. Но все молча. Приносили передачи. Раскладывали, как я у Степаныча, поверх одеяла на койке. Несколько раз пытался узнать: что и как у Степаныча? Но они или молчали, или отвечали: во–просы у нас не задаются… Но не верил я, что Степаныч может вот так, не попрощавшись со мной, умереть. Не может он – так… Однажды пришел большой человек — огромный, вполкамеры. Голованов Шура.
Тяжелый взгляд под веки заведенных, как на иконах у святых, темных глаз. Отрешенных, будто, от мира. Глаза покоятся под массивными, слитыми с высоким выпуклым лбом широкими надбровьями. Нос — клювом, вподруб. Маленький — щелью – рот, презрительно сведенный чуть выступающей нижней губой.
Щель рта, без затей, вделана в огромный, как сам Голованов, прямоугольный — обухом — подбородок, превращающий лицо в чугунную маску. Четко прорисованные, будто судорогой сведенные скулы. Маленькие прижатые уши. Коротко стриженые, зачесанные назад светлые волосы… Забавное лицо вырисовывалось. Вот только трогательная, детская отрешенность взгляда чуть заведенных глаз… Она не то, чтобы примиряла с ним. Она успокаивала.
Таким увидел я «новыми», — после времени, проведенном на Лубянке, и потому взрослыми уже глазами, — своего «названного брата». «Парнишечку». Шурика. По праздникам являвшегося к Степанычу, — «дядю Сашу». О котором знал — как представлялось мне — все абсолютно. Но на самом деле абсолютно ничего не знал, пока не прочел про него в книгах Виктора Суворова (Владимира Резуна), уже где–то в начале 80–х годов. Лет через 5–7 после смерти Александра Евгеньевича…
…Вот это все увидал я и обо всем этом подумал в те мгновения, пока пересекал он палату и на койку мою опустился легонько, пока, притянув меня, в лоб чмокнул–клюнул, уложив огромную лапищу на голову мне…
Я замер. Глаза прикрыл. Мне вдруг стало непередавамо легко. Почему? До сегодня не знаю. Но легко по сейчас.
— Я — проведать тебя. — Он руку убрал. — Ты такое письмо отправил… Со Степанычем посоветовался бы, дружочек. Но что сделано, то сделано. Это я к тому, чтобы ты осознал — за письмо беды тебе не миновать: оно, — на этот случай, — точно по адресу попало — в секретариат… — Он пальцем в потолок показал… — Не вынуть. Да как отреагируют — неизвестно. Может – сурово. И ты должен встретить это как мужик. Как мужчина. И ко всяким неожиданностям изготовиться в своей судьбе. И да-же может — к жизни в зоне. Неприятно, слов нет! С другой стороны, чтобы стать мужиком, полезно чуток покормиться солдатской кашей или — в меру — баландой лагерной, чтобы схлестнуться с жизнью напрямую! (О Боже, — то же самое говорил мне Сергей Егорович в степанычевой больнице!) Ты меня по–нял, мальчишечка?