— Понял, Александр Евгеньевич….
— Хорошо, если понял… Лучше бы, конечно, раньше это по–нять… Передали: били тебя некоторые товарищи. Так? Чего молчишь? Били же, падлы. Ладно, они свое отбили… Кормят как? …«Как всех», значит. Ну–ну. Запомни: когда придется туго совсем, край, ты меня начальству назови. Главному. В независимости — кто. И сам я пригляжу. Если получится. Ну, всё…Прощай, герой!
Он приподнял меня. Обнял коротко. Опустил. И в развалочку вышел, не оглядываясь.
(О том, куда Александр Евгеньевич вошел — написанное пол века спустя и увидевшее свет эссе автора ВЕСНА ИСТИНЫ АЛЕКСАНДРА ГОЛОВАНОВА).
Глава 120.
По уходу его никто долго в палату не заходил. Ночью заглянул Авербух, начальник медсанслужбы. Подержал руку на моем лбу, взглянул на сак с передачей, оставленный Головановым у тумбочки. Улыбнулся. Вышел. Он умел без слов сказать больше, чем иной словами, — Исаак Израилевич. Был он человеком! На своем непростом месте смог он помочь множеству забитых Лубянкой арестантов спастись и выстоять. А ведь там делалось все, чтобы человек не выстоял, не спасся! О нем — по–том узнал — слагались легенды. Они расходились невероятными подробностями — «парашами» по ГУЛАГу, который — рассказывали — «притих на час», когда люди узнали о гибели доктора под Москвой в декабрьских боях 1941 года…
Для меня нечастые встречи с такими людьми, как Исаак Израилевич, давали возможность передохнуть от постоянных столкновений с единокровными «братьями» из тех, что делали жизнь вокруг невыносимой. И здесь, в лубянской больничке, тоже: их, «у меня», на Лубянке, 12, и рядом, на Лубянке, 14, и, тем более, на Лубянке, 2, не переводилось. Не говоря о Варсонофьевском.
И это только тех, кого я по имени знал.
В «перевязочной», где мне снимали гипс, увидел однажды гада–захватчика нашей разгромленной квартиры по Доброслободскому переулку, 6 — Михаила Иосифовича Короля. Ненужными комплексами он, точно, не страдал. Потому, в отличие от Степаныча, — который с обидой порядочного человека отказался наотрез от реквизированного у кого–то жилья по Скатертному переулку, — ворвался в нашу квартиру, не ожидая, пока чекисты увезут меня из нее. Вломился в еще теплый бабушкин дом, как позднее попытается забраться — в еще теплый крымский татарский дом — все та же «королевская» рать. Нашу квартиру «устроил» Михаилу Иосифовичу его брат Мирон Иосифович Король. Как раз, — в конце 20–х годов, — занимался он, в качестве начальника политотдела войск ОГПУ, «окончательным решением» крестьянского и казачьего вопросов. Но добыл он любимому брату не только наше жилье, но и службу: лично рекомендовал обладателя вполне достаточного четырехклассного образования Михаила Иосифовича в «органы». Где тот, не по–кладая рук, — ручной оказалась работа, — и в поте лица, трудился с 1918 по 1939 год. Когда Мирона Иосифовича, наконец, замели и, по Закону Возмездия, «опустили» 22 февраля 1940 года в Варсонофьевском. Эти приятные подробности опекун мой сообщил мне потому, что знал не только время исполнения, но и самого Мирона Иосифовича из–за близости того к Фриновскому. Жил и издох этот Король под кличкой «Сергея Наумовича Миронова». Дезертировав в 1917–м из армии, он, переждав «кто кого?», пристал к красным. Познакомился с Фриновским и оказался в ЧК. Там повкалывал он сперва на экзекуциях, но особо отличился на провокациях, и пошел, пошел вверх, благо, как и брат, комплексами обременен не был. И к моменту своего ареста достиг высочайшей палаческо — «дипломатической» должности — начальника Второго (оперчекистского) отдела народного комиссариата иностранных дел СССР! Стал «дипломатом» на крови — больша–ая кровь была за его плечами! Реки крови. Войска, где Мирон Иосифович комиссарил, вырубали советских граждан районами, улусами, станицами, областями…
По сей день помнят о том внуки и дети зарубленных, чудом уцелевшие в вакханалии всероссийских казней 20–х и 30–х годов…В 1938–м Мирона Иосифовича бросили на Москву. Весь год и начало следующего выманивал он из–за рубежей и отстреливал дипкорпус посольствами, а тут, в столице, — этажами и блоками дома по Фуркасовскому переулку. Год дырявил чужие головы, вроде бы не чуя ствола за собственным затылком. Чуял! Как еще чуял! Патологический трус — с ума сходил от ужаса перед надвигающейся смертью. И топил, топил в крови страх перед расплатой, страшась поднять на себя, бесценного, собственную руку…