И вот, замели… Тут же выкинули со службы беззаветного трудягу Михаила Иосифовича, испоганили увольнением славную его биографию, поломали дело жизни исполнителястахановца, в просторечии — по Степанычу — «козлобоя» из дома № 7 по Варсонофьевскому. Где двадцать лет Михаил Иосифович стрелял «с метра» в затылки полчищ врагов народа. Как и брательник его прикрываясь кличкой «Михаила Осиповича Михайлова»… Дались им, паскудам, эти клички! Зачем они им?
Быть может, они еврейство свое прятали от палачей–коллег, чтобы не гнали, не корили «за жидовство»? Или маскировались, чтобы спрятать, скрыть честные имена еврейских отцов и дедов. Укрыть от страшной славы избранного детьми и внуками ремесла? Кто теперь в этом разберется?.. Однако же миллионы евреев имен своих, доставшихся от родителей, не скрывали никогда. Даже знаменитые Берманы с Фриновскими, даже и палачи с Варсонофьевского — Браверман тоже, Фельдман, Гутман, Песахович, Ривкин, Славутский, Хаскин, Рубин, Горц…
Правильно Шехтер сказал:
Михаила Иосифовича Короля я запомнил с 1929 года. По–том встретил в 1934–м, когда со Степанычем впервые решился зайти на пепелище, во двор своего дома. Что он — палач, понял, когда однажды столкнулся с ним, выходящим из проходной дома № 7 по Варсонофьевскому. Промелькнуло лицо преуспевающего сутенера, наглые, на выкате, жизнерадостные, кругового обзора, еврейские глаза. Прижатый к толстым губам нос стрелой, поэтическая — в кудельках — шевелюра. Помесь хорька и актеришки на ролях героя–любовника, какие непременно наличествуют на периферии Яроновских гротесков.
Здесь, в больничке, он сидел, ссутулясь, у столика медсестры — готовился к процедуре. Я знал, что те, у кого пропуска при увольнении не отбирают, — в резерве, на случай, когда исполняемые идут косяками и штатные «козлобои» не справляются.
Видно, очередной был аврал. Он внимательно смотрел на иглу.
Но не спиртом от столика, не марочным вином, — теперь несло от него «бормотухой»… И это он ограбил нас! Это ему досталось родительское гнездо! Надо было загнать Бог знает куда — именно за три девять земель — маму и отца, спасших на войнах десятки тысяч раненых и увечных россиян, чтобы угнездить нахрапом на их место подонка, двадцать лет — «с метра»! — кроившего российские же черепа!
Глава 121.
От родителей своих, от бабушки, от Владимира Павловича Эфроимсона, от Степаныча, — но от Ивана Степановича полунамеком только, потому как был он весьма осторожен в «национальных ориентациях», — и даже из давнишней статьи аж самого Уинстона Черчилля, — знал я, «что вот теперь (1920 год, «Иллюстрейтед санди геральд») эти энергичные сокрушители устоев, пришедшие с общественного дна… взяли за горло русский народ, став непререкаемыми хозяевами в этой огромной империи. Невозможно преувеличить ту роль, которую сыграли евреи в становлении большевизма…».!
И еще, и там же: «Зловещего влияния евреи достигли и в короткий период революционного террора в Венгрии, когда страной правил Бела Кун. То же самое происходило в Германии… пока немецкий народ не очнулся от временной прострации и не положил конец этому безумию».!
Надо же было так просто изложить суть происшедшего! И если смотреть на него из времени, когда пишутся эти строки, так точно предугадать роль немцев, «безумие это» пресекших…!
Но я не о том сейчас. Не о высоких материях. Я — о порядочности нашей, декларируемой истерически, когда в очередной раз ловят нас за руку и даже еще не бьют. О нашем подвиге порядочности.
Вот, «козлобой» Михаил Иосифович с подачи брата-интеллигента, человека безусловно «порядочного» (?), ворвался в нашу квартиру и забрал ее себе. Как такие же «порядочные» люди сотнями тысяч врывались в квартиры врасплох захваченных ими россиян и забирали их — наполненных старинной мебелью, бесценными раритетами, веками собираемыми семьей, именными сервизами, да просто накопленным работой достоянием, — грабя нагло и открыто, как это принято у победителей. Например, у брата Михаила Иосифовича Мирона — потрошителя из потрошителей, хапнувшего в Москве аж четыре квартиры расстрелянных заводчиков Кузнецовых в Замоскворечье и в достославном Скатертном, где мой Степаныч отказался войти «в теплую еще» комнату.