— Все правильно. Все правильно.
Это командир Горшков.
— Все правильно. Только кончится это для немцев плохо…
— Не сомневаюсь, Максим Петрович. Но сперва будет плохо нам всем, — это сказал командир Ильюхин Виктор Степанович. Комкор.
— «Все правильно», говорите? — вступил в разговор Гуго Эберлейн, «социалист–металлург» из Штутгарта. — Пожалуй.
Все, действительно, правильно. Старый добрый сговор в чем–то сработал. Впрямь: Рябой — это Старик сегодня. Но! — Эберлейн многозначительно поднял палец. — Но только почти. Кримофилософия Шикля не связывается с практикой Рябого. Эти близнецы не могут родниться бесконечно. В этом все дело. Старик, здравствуй он ныне, он–то связал бы все в лучшем виде. В его время германский Генштаб не смотрел в рот психопатам…
Оглядев угрюмо молчавших собеседников, Эберлейн закончил:
— С чем поздравить себя? С тем, что любовь не состоялась.
Потому и не состоится дьявольский ее результат, который удушил бы прогресс вкупе с очень большим количеством миллионов жизней — много большим, чем если бы она, любовь, состоялась…
Глава 134.
Когда я немного обвык и стал полноправным членом русско–немецкого коллектива, меня удивило, как непрерывное, более двух лет — днем и ночью — общение разноязычных камерников превратило их в двуязычно–одноязычный коллектив. Будто не было никаких языковых барьеров, будто все родились и выросли где–нибудь между Ганновером и Нижним Новгородом…
Все не только понимали друг друга, но уже разбирались в самых сложных языковых оборотах и в не менее сложных понятиях. Правда, я не настолько хорошо знал немецкий язык, чтобы сразу это почувствовать. Но годы с фрау Элизе и Александром Карловичем оказались очень продуктивными и позволили мне здесь, в камере, слушать и понимать все, что говорилось очень интересными и еще более осведомленными людьми.
Понимающими отлично, что каждый их день может оказаться последним.
— Прекратите! — настаивал кто–то. — Штучки с «вагоном в пломбах» — известная и старая провокация. И к делу она не относится…
— Не скажите, любезный. Не скажите. Может статься, этот вагончик одна тыща девятьсот семнадцать имеет продолжение.
Это в разговор вступил Иван Андреевич Шаранович, историк. В недооторванных петлицах его застираной гимнастерки заметны были — в боковом свете — вмятины от трех с корнем выдранных шпал.
— Не стоит также, коллеги, размахивать понятиями типа «известная провокация». Куда лучше и себя определить тогда в «известные провокаторы». Честнее будет. Нихт вар? Надо быть скромнее. И говорить: «малоизвестная»…
— Не словоблудствуйте, господа, — возвратился во всеобщий и пока малопонятный мне треп Гуго. — Вы что, действительно ничего не знаете о «прогулке»?
— Ну, не знаем, допустим, — за всех ответил Максим Петрович.
— Складывается впечатление, что все вы… нет, все мы — так точнее — без исключений, если «ну, не знаем», все мы дешевые проститутки. Не клокочите, не клокочите… Не надо, коллега. И не обижайтесь: проституция — род занятий сравнительно безобидный, даже весьма уважаемый. Ну, не рычите, прошу…
Иногда, особенно в дотюремный период нашей политактивности, этот род деятельности был очень даже общественно необходим. Другое дело – ****ство. ****ство, коллеги, это уже состояние души. У мужчин, естественно. Вот вы с энтузиазмом, толково и, возможно, профессионально пытаетесь исследовать события годичной давности. Хотя, может статься, событий этих и вовсе не было, если… мальчишка — фантазер. Такие мальчишки попадаются. У нас — тоже… Так вот, вы на основе его фантазий делаете выводы. И они протеста не вызывают. Как и всякая беспредметная брехня. Тем более здесь, где нам всем абсолютно нечего делать. Только языки чесать. А почему бы тогда вам тоже от нечего делать не исследовать, не проследить мысленно все события, связанные с восхитительнейшим по впечатлениям и замечательным по организации его и исполнению путешествием некоего уважаемого вашего деятеля из, допустим, Швейцарии, в, допустим, Швецию. Как пример, естественно. Как пример… Опасаюсь, господа, что и прежде, задолго до начала отдыха здесь, в Бутырках, вам подобное в голову не приходило.
Не так ли? Вы даже и не пытались — разуверьте меня, господа, разуверьте! — этого делать. Могу понять: было страшно подумать на этот счет. Но ведь не страшнее, чем сегодня, с утра без отдыха, без особой эзоповщины, — это обстоятельство я особо подчеркиваю, — препарировать нибелунги молодого человека…