Вот и все, что вынесли красные командиры со следственной Голгофы.
— Клевета! Грязная клевета причем! — не успокаивался Расторгуев, вспоминая не очень ясно, почему разговор вертится во–круг этого турпохода из Швейцарии в Швецию… — Ваш Троцкий первый поднял бы вселенский кипеж, будь все это так. Такие факты не скроешь… И… Не мог! Не мог Владимир Ильич! Не мог! Грязь все это!
— «Мог» — «не мог»… Это не категория для политика… Вы – почти полный генерал, — вступил в разговор Иван Алурдос, московский грек. — И ничего абсолютно не знаете о том, что происходит за этими стенами. А там полтора года идет война. Самая настоящая! Вторая мировая. Ваш противник, которого и вычислять не надо, захватил, получается, без малого всю Европу. Ликвидировал ваших союзников — Чехословакию и Францию. Наша доблестная Красная армия освободила доставшийся нам огрызок Польши. Финская армия… Та, как оказалось, по–пыталась захватить Советский Союз! Вот! Правда, безуспешно: руки коротки! А вы только теперь узнаете что–то от пацана, который — случайно, конечно, по недосмотру сонного вертухая – оказывается ночью в нашей камере.
Глава 144.
— Ну, чего несет, чего несет! Меня, как и вас, сюда три года как сунули, заперли и забыли… Без сонных вертухаев обошлось.
— А разве «генштабовское дело», если оно взаправду было, некуда оказалось засунуть и запереть? Сейфов у германской армии не хватало? Я у Шейнина читал, что они и нам сейфы свои продавали, с гарантией. А, командарм?
Командарм рукой махнул. На минуточку отрешенно откинулся на спину — перележать эту совершенно запутанную тягомотину с «турпоездкой».
— Это, товарищи, некорректно! — геолог Евгений Вадимович Рожнов проклюнулся, молчальник. — В таких серьезных делах необходима точность. И еще. Хоть и нет у меня сегодня прямых доказательств, я убежден: путешествие из Цюриха в Стокгольм было организовано самыми высокими, во всяком случае, могущественными и независимыми государственными службами.
Повторяю: у меня нет прямых доказательств. Но есть косвенные. Они связаны с судьбой двух россиян, с которыми я был знаком. С благовещенским купцом Шустовым и его доверенным, а позднее компаньоном — Розенфельдом—Нордштерном, родом из Эстляндии…
Я аж вскинулся, услыхав знакомые фамилии: Шустов и Розенфельд! Неужели это… это о моем дядьке?! О Юрии Яановиче?! И о Шустове, его друге? Я превратился в слух — так, кажется, называется состояние полнейшего внимания? Я даже не пикнул — не позволил себе раскрыться, крикнуть, что знаю, кто они, эти Шустов и Юрий Яанович…
— Людьми они были неординарными, — продолжал Рожнов, — и были связаны с не менее интересными личностями в Америке и Европе. Люди дела. Из той когорты, что всегда приносила России реальную пользу. И не менее реальную славу. Но об этом разговор позже. Если поспеем к вашему июню… Шустов был весьма состоятельным промышленником. Ведущим Сибирского банка. Он владел золотыми и оловянными приисками, рудниками в Иркутской губернии, по притокам Лены, на северо–востоке Сибири. На побережье Тихого океана ему принадлежали зверобойные промысла, торг с факториями, рынок обмена с аборигенами, порты и верфи. Розенфельд, его советник и порученец также и в делах горной разведки, стал в первом десятилетии нашего века первооткрывателем золота Колымы…
— Так Билибин же! Вроде он — первооткрыватель?
— Нет! Билибин нашел и описал месторождение по документам Розенфельда. (У меня от сердца отлегло от этого замечания Рожнова: я очень ревниво относился к первооткрытию Юрия Яановича…) Давайте по порядку… Его, Розенфельда, «Записка…» по этому поводу обошла геологический мир. Вот, судьба его, — она сложилась на время моего ареста трагически…
Как, впрочем, у большинства русских ньютонов… (Я потом рассказал Рожнову о розенфельдовой судьбе.) По «Записке…» бы–ли направлены экспедиции — через четверть века после открытия! Словом, все по российским классическим правилам.
— Итак, Шустов в 1915 году оказался в Нюрнберге. Там он два года лежал в клинике, где ему делали сложнейшую по тем временам операцию на почке. Там же жил и занимался банковскими делами его двоюродный брат, женатый на дочери знаменитого немецкого финансиста. Очень больной тогда Шустов просил германский МИД разрешить ему проезд домой, в Россию, через Киль или Кёнигсберг на Стокгольм. За Шустова хлопотали германские финансовые воротилы, промышленники.
Даже один из Гогенцоллернов, которому Шустов в начале века помог выбраться с Алеутов. Там августейший яхтсмен потерпел крушение. Застрял. Была угроза сложнейшей зимовки… Шустов сам — он возвращался из Аляски — отбуксировал судно и хозяина в Ном. Позднее, после ремонта яхты, после прибытия ее во Владивосток, Шустов принимал у себя этого отпрыска кайзеровской семьи. Ничего не помогло: «Война». Выезд из Германии русского подданного — только через нейтральную Швейцарию! Ни тяжелая болезнь, ни феерические связи, — через Германию проезда нет… даже из самой Германии! И Шустов по–ступил так, как ему было указано германским МИДом. Между прочим, его историограф полагает, что последовавшее весной 1917 года банкротство Шустова — результат, прежде всего, этого его пути домой: по дороге его трижды арестовывали и интернировали. Его даже угораздило на три месяца оказаться в сербской тюрьме… Поэтому распалось, рухнуло удачно начавшееся дело.