— Я не знаю, что сейчас там происходит. Я ведь лишен информации со дня ареста. Но уже 15 лет я испытываю на себе все, что творится здесь. Потому убежден: целью этой войны, которую вы подготовили и начали, обязательно будет создание условий для необратимой деградации генетической базы воспроизводства коренных популяций вашего населения как исполнителя невиданного в истории по масштабам и жестокости кровавого эксперимента в собственной стране и над собой, как резерва интернационального террора.
— Остальное — «мелочи», производное. Я предвижу естественную перекройку восточно–европейской карты. Создадутся временные зоны–генераторы перманентного напряжения, изматывающие экономику русских. И, возможно, объекты совершенствования будущих общественных структур. Эта карта создаст предпосылки для самоизоляции «победителя». Прежде всего, от мировых экономических и информационных источников. Иначе, от нормального общечеловеческого, от научнотехнического, в частности, процесса. Это, в конечном счете, разрушит хозяйственную жизнь страны и приведет ее к коллапсу. Остальное — дело ваших народов. Если к тому времени они сохранятся как народы. Нацистская структура Германии рухнет. Сам нацизм будет осужден. Этим создадутся предпосылки расцвета немецкой нации, которая, очистившись от скверны, обретет стимул свободного развития и процветания. «Победивший» большевизм осуждению не подвергнется. Он укоренится в сознании народа и пожрет его изнутри.
Камера выслушала монолог шведа Магнуса Стерка внимательно и молча.
Им закончились известные события первого и многих по–следующих дней. В камере воцарилась тишина. Разговоры смолкли. Люди устали…
Глава 153.
Ко мне вернулось состояние покоя, утерянное в самом начале лубянской эпопеи. С покоем пришла и душевная уравновешенность. С неделю, или больше, я спал днем и ночью.
Однажды я проснулся от звуков знакомых голосов — на по–лу, у середины нар, деловито располагались… Дымов и Касперович! Я вскочил… Встреча взволновала меня до… неприличия.
Снова командарм Никулин успокаивал меня водой из кружки.
Адам Адамович приподнял меня чуть не до потолка:
— Часом, здесь тебя не обижают? Нет? А то мы сейчасс сниммем дверь с петтель и попросим отсюдда всех непочтиттельных. А?
Настроение Касперовича передалось всей камере. Я же пребывал в эйфории гордости дружбой с этим человеком. Но на руках у него сидеть было стыдно…
Адама Адамовича, как оказалось, знаменитейшего полевого хирурга, сразу узнали многие военные. Не передать моих чувств гордости и избавления от груза незаслуженной вины недоверия, когда Касперович и Сергей Сергеевич начали отвечать на лавину вопросов — слово в слово, как рассказывал я в утро своего появления в камере. Конечно, отвечать куда толковее, содержательнее. Они знали неизмеримо больше моего. С моим ТАСС и «Правдой». Зато я запомнил множество пусть не самых важных, но очень нужных подробностей для осмысления происходивших событий. Память–то у меня была чуть моложе их памяти. Появление Касперовича и Дымова начисто сняло и завесу отчуждения, подозрительности ко мне той части камерников, которая изначально не верила ни одному моему слову.