Главное, вот что: до посадки его дважды наградили боевыми орденами. «Герой войны»! — прогремело над нарами, в «штабах» и на «немецкой стороне». И кличка «Герой» прикипела к летчику намертво, взамен фамилии Голосов, имени и отчества. Приравняла Героя к командармам. Осчастливила на все время жизни в камере. Но эйфория по поводу живой информации с фронта неожиданно закончилась выводом командира Линевича, тоже авиатора:
— Герой–то Голосов герой. Но… дурак дураком…
Единственный же!.. И дурак. Обидно. Мне тоже было обидно и горько: он же моим союзником был!
Глава 154.
Но долго горевать не пришлось: еще один союзник и свидетель — огромный украинец–казак — степенно вошел в камеру.
Щелкнул лихо каблуками начищенных «на зеркало» кавалерийских сапог. Представился: рядовой конармеец Особой, имени товарища И-и Ве-е Сталина кавбригады наркомата обороны Качалич Иван Васильич…
Форма сидела на нем, будто родилась вместе с ним. Молодой, синеглазый, белобрысый красавец! Между прочим, его облик подозрительно напоминал и подтверждал известную истину: неприятельские армии, временно оккупируя чужую территорию, как правило, породу населения не портят. Это был немец чистой воды задела 1918 и производства 1919 года. Иван был предельно немногословен. Он домовито расположился на очищенном для него клочке нар. Кратко, как положено красноармейцу, ответил на вопросы командиров. В том числе, по существу событий на воле. Не позволил себе их комментировать.
На прямой вопрос Караулова, комдива, — как все ж таки дела в целом? — ответил тоже прямо: «Дела — говно!».
Держался он со всеми солидно и просто. В конце концов, он был из всей нашей «честной компании» российских Швейков единственным, если не считать Казачка, совершившим поступок, который, в отличие от всех «дел» камерных сидельцев, можно было «потрогать руками».
— Та, стукнив гада. Тай все.
И больше на вопросы такого рода не отвечал. Дело же его для меня, и, наверно, для наших немцев, было неординарным.
Его кавбригада — в сущности, типично лейбгвардейская — «занимала позыции» в районе правительственных дач в Подмосковье. Охраняла бесценные жизни вождей на отдыхе и армию их шестерок. Между делом, наряды бригады охраняли и различные объекты обслуживания дач. Начальник одного из них, зная режим службы кавалеристов, провоцировал конармейцев, обличая их в служебных нарушениях. Рутинное дело. Однако, чреватое… Вырядившись в рваный зипун и немыслимый треух, этот службист в ночное время наладился проверять посты.
Главным образом, после многочасовых изнурительных дневных подготовок к торжественным разводам и парадам по поводу приема многочисленных гостей, после чего воевать со сном тяжелее, чем с самым настырным противником. В процессе своих проверок полковник, коварно подкравшись к кемарившему часовому, извлекал из его винтовки затвор. Отходил. Затем шумел. Проснувшийся солдат блажил:
— Стой! Кто идет?
И… щелкать было нечем.
Вызванный полковником наряд с разводящим уводил бедолагу на губу. Впереди был трибунал. И срок. Таких крестников у полковника поднакопилось порядком, когда среди них оказался и земляк Качалича — из того же племхоза Поливаново Магдалиновского района Днепропетровской области. Через недельку Качалич, тоже у земляка–оружейника, «одолжил» лишний затвор, который тут же подогнал к своему карабину. И «выступил на охрану объекта». Дождался настырного полковника. Позволил тому вытащить из своего карабина «одолженный» затвор. Дал отойти… Полковник повернулся к конармейцу… Качалич уставно предупредил «нарушителя» криком:
— Стой! Кто идет? Стрелять буду!
Полковник только хрюкнул в ответ. И тотчас схватил пулю меж глаз. Прогремели еще два выстрела. Какой из трех свалил полковника — об этом гадать и гадать.
Ничего сделать с Качаличем следствие не могло: устав караульной службы был им соблюден безупречно. Тому оказалось множество свидетелей. Беспокоил лишь затвор, оказавшийся не на своем месте, а в кармане полковничьего полушуб–ка. Как гвоздь «не от той стенки»…
Другое дело — командование прекрасно представляло происшедшее. Само когда–то горбатилось в конармейцах и кемарило в караулах. И само караулы проверяло, войдя в чины. Но… негоже, не пристало командованию наркомата обороны мараться о проблемы ведомств фискальных. И прошло бы все. Но именно фискальное ведомство не успокоилось. И, между делом, начало оперативную проработку «по факту убийства», установив вскоре: в день ареста Качаличева земляка — дело было в декабре 1939 — Иван, находясь в сортире, не очень ясно, но тем не менее достаточно определенно, намекнул, что «по прибытии на Финскую полковник свое огребет». Неувязочка… И в Лефортово Качаличу сразу не повезло — следователь попался нервный: ударил конармейца, да еще и по лицу! Конник вышиб следователем двери, оказавшиеся не просто дубовыми, но почему–то — это в Лефортовской–то тюрьме! — старинными и дорогими.