Одновременно, Лаврентий Павлович избавлялся и от особо усердных «юристов», жаждавших шейнинской славы. Он же пробовал сломать «стимуляцию» — придуманный Ягодой метод использования самой чистки своих конюшен для повышения активности и ответственности работающих следователей. Производилась же она коварнейшим способом. Для того малую часть репрессируемой следственной кодлы оставляли жить. Ненадолго, правда. Двусмысленным определением Особого совещания, — 8–ю или 12–ю годами отсидки вместо расстрела, — их отправляли в зоны. Среди граф «формуляра», — не подлежавшего разглашению «документа строгого хранения», сопровождающего зэка все годы каторги, — была и такая: «активная работа в органах ВЧК–ОГПУ–НКВД-МВД». Вне времени массовой облавы на чекистов эта запись давала бывшему оперу шанс перескочить с общих убойных на щадящие (позволяющие выжить и дожить до освобождения) блатные работы — придурком в штаб, комендантом в лагерную полицию, нарядчиком, помпобыту.(Синекура хлебореза или раздатчика на кухне и им не светила: это была привилегия уголовников из тех, что в законе…).
Интересно другое, и ИНТЕРЕСНО ЧРЕЗВЫЧАЙНО!: даже бывшему именитому и заслуженному лубянскому костолому не отламывалось, казалось бы, именно для него созданное место лекарского помощника в санчасти — лепилы, ключевой фигуры всей оперативной работы на зоне! Здесь «лекпом» должен был доверительными беседами в тихом уюте медпункта сердечно расположить к себе меченого опером зэка и исподволь подготовить его к предательству, вербовке и озадачиванию.
Тонкое это мастерство с руки лишь истинному инженеру человеческих душ — философу, литератору, поэту! Потому лепилами становились особо доверенные интеллектуалы — сексотыассы, ВСЕОБЯЗАТЕЛЬНО проявившие себя особо одаренными стукачами еще на воле.
Главная фигура системы подавления сопротивления режиму Кремля — лагерный Опер в зоне! Первая забота Опера — место лекарского помощника в санчасти зоны — Лепилы. Место это Опер никому не уступит, даже родной матери, кроме своего надёжного и проверенного жизнью ставленника–агента: это его вожделенный и надёжный хлеб с маслом и икрой!
Нет, не для бывшего опера было это место, требующее тончайшего нюха, чтобы отличить стукача же от провокатора, плотву от щуки, и наличия в себе трепетной и нежной души, при необходимости нараспашку открывающейся людям… История сталинских лагерей накопила поразительный перечень таких эрудитов, прошедших через должность лепилы на зоне. И перечень этот содержит имена великого множества воистину, ещё прошу простить, великих культуртрегеров страны советов!…
…И вот в один прекрасный день «формуляр» случайно оказывается в руках придурка из уголовников… Другое дело, «уравниловки» в подходе к «гадам» у них не было. А было так: некоторых из оперов–зэков кодла опекала с почетом. Снимала с этапов. Пристраивала на приличных лагпунктах насовсем. И бывший следователь — человек — в тихом лагере выживал.
Судьба же большинства, опущенного в зоны, всегда оказывалась до неправдоподобия страшной. Чего только не творила кодла с попавшими к ней в руки чекистами! Не берусь сравнивать жестокость зэков–уголовников, пытавших и казнивших мучителей своих, — других, немучителей, эпоха, как правило, не держала, — с изощренной жестокостью следователей внутренних тюрем. К тому же практикующих предательство собственных товарищей, отправляя их самолично лагерной кодле на суд и расправу. После обязательной экзекуции, деталям коей здесь не место, протоколы о «факте зверского убийства» бывших «работников аппарата следствия», со всеми подробностями мучительства (обычно опускаемыми в подобных документах «за отсутствием необходимости»), направляются к местам их бывшей службы. И сотни фотокопий протоколов ложатся на столы еще работающих, еще живых следователей откровенным напоминанием–угрозой. Недвусмысленным предостережением-указанием, как надо жить и трудиться, чтобы твой собственный протокол — вот так же, как этот — не лег вскорости на столы твоих последователей–сменщиков…
Глава 156.
Обо всех этих подробностях воистину дьявольских игрищ Системы рассказал мне и Фатов. Не забуду его помертвевшего лица, когда он увидел этот листок обычной фотобумаги… Он лежал поверх обязательного свежего номера «Правды», которую утрами уборщицы разносили по кабинетам. Фатов смотрел на листок. Потом ладонью передвинул его на стекло стола. И, наклонившись к нему, негромко прочел. Сев, наконец, он пьяными пальцами сложил его. Убрал в карман гимнастерки. И потянул к себе папку с моим «делом».