Мои сокамерники, не имея иной информации, все же были несколько оглушены Габермановыми откровениями. Их по–знабливало. Некоторые даже отворачивались картинно от звуков голоса немца. Как от емких выражений троллейбусного хулигана. Переживали искренне. Отчасти сомневаясь в достоверности сказанного Фридрихом… Но наживка уже была проглочена. Поэтому — что поделаешь — кто–то уже поверил, правда, отчасти, еврофельдфебелю. Подкупала победительная его уверенность. За которой — хотите или нет — кинутые, походя так, в буквальном смысле слова, в солдатскую его сумку Австрия, Чехословакия, Польша, Дания, Бельгия, Нидерланды, Норвегия, сама Франция — великая держава. Едри его маму… И договоры, пусть немыслимые, о наличности которых уже дошли слухи. И содержание их. И выступления по их поводу на высоких форумах. Похожие на… провокацию. Нет! Нет! Немыслимо! Быть такого не может! С другой стороны… Собственная–то судьба Габермановых слушателей, до сей поры не объясняемая никак, логике никакой не подвластная… Очень уж удобно укладывается она теперь в матрицу событий. Обретает в них принадлежащее ей место… Разъясняется, наконец, как будто бы…
Господь милосердный! Все, все делается ясным и реальным! И надо всею фантасмагорической реальностью архиреальная — реальней некуда! — фигура фашистского Мессии с проломленным черепом и поляковской редакции апокалипсисами, прибывшая к нам, управившись почти что со всею Европой, посланцем «вечной дружбы ради грабежа»!
Ай да Юрочка! Ай да Поляков! Зауважал я тебя, подонка!..
…Сожрав очередную дозу сахара, Габерман всегда честно отказывался от баланды в чью–нибудь пользу. В последнее время — в пользу Героя. Героя он отличил сразу, узнав, что тот – герой взаправду. Полюбил. И зауважал. Вот и сейчас хлопал Героя по плечу. Оглаживал покровительственно огромной лапищей. Обещал: «Они с ним вместе — хо–хо! — повоюют еще! Оторвут Европе хвост! Раздерут ее надвое — за ноги взявши! Вытрахают педерастов лондонских и всех без исключения мироедов–христопродавцев жидовских! Всех!».
Казалось, один Герой не понимает истинной «ценности» откровений, что вкалякивал ему по–немецки друг его новоявленный! Соратник! Остальные–то понимали! И… молчали…
Глаза прятали товарищи мои дорогие. Тогда, на правах пацана, я крикнул им то, что думаю о них… Как в школе когда–то. Но, почти упредив меня, Стеженский вдруг гаркнул страшно! Будто разорвалось что–то внутри него.
— Да гоните вы, Бога ради, сволочь эту фашистскую во–он!
Во–в–о-о-н!
— Гнать–то куда прикажете, Всеволод Леонидович, дорогой,
— спросил Никулин, мрачней мрачного. — И кого гнать–то? За что? От обиды черной, что ли, что фашист правду говорит, не боясь? Так ведь он тому обучен — не бояться ни Бога, ни черта.
Поэтому треплет, что знает. Что знает, заметьте!.. А мы вроде не знаем ее — правды?… Не нравится? А что делать, если теперь это и наша правда. После договоров… Так–то, Леонидович…
Стеженский глаза прикрыл. Дышал шумно. Прерывисто.
Сел бочком на край нар. Ему плохо было. Потом засунул руки за пояс. Прижал разбитый живот. Лег — лицом вниз…
По возгласам, по шуму в камере, по тону разговора догадался Габерман, что, наверно, им недовольны очень. Решил: из–за сахара. Сахару много съел. И на него за сахар обижаются. Он заволновался. Руки его запрыгали. Сказал, что вернет сахар из пайки. Весь вернет!
Ему разъяснили: не в сахаре дело. С сахаром — все честноблагородно. Но что он, Габерман, не понимает, что говорит.
Никто, никто абсолютно, в том числе болван этот — Герой — не собирается с ним, мерзавцем, завоевывать Европу. И вообще…
Помолчать бы Габерману… А то некоторые не посмотрят, что инвалид…
Фридрих вскинулся… Выпученные глаза его еще больше подались из орбит… Детская обида проступила на побледневшем — пятнами — лице:
— Вот–вот! — крикнул он. — Вот! В полку… в госпиталях – везде — люди правильно предупреждали: русским веры нет! Мы бьемся одни. Мы порядок устанавливаем человеческий везде.
Кровь льем свою реками. Калечимся, себя не жалея, — вот так, — он на голову свою мятую показал. — А вы?! Вы в это время что творите, свиньи?! Вы за нашей спиной в наших восточных землях мародерствуете! Наши балтийские города засераете! Наших финнов убивате! Верить вам после этого — союзничкам жидовским?! Да еще и молчать?! Так?! Не будет этого! Не бу–удет!