Доберемся и до вас, когда очередь дойдет! До вас — до всех, недолго ждать! Выучим тогда правильной жизни… А не выучим – сожрем с говном всех! Всех! Всех! С колена! С колена — огнем!.. Огне–ем — всех!.. Все–е–ех!..
Лицо у него почернело. Он навзничь, головой ударившись о нары, свалился на пол. Затрясся в беззвучном плаче. Лицо сделалось мертвым. Синим совсем. Руки задвигались — быстробыстро, воздетые к потолку. Его заколотило. Кровь хлынула обильно — толчками — изо рта, из носа… Начался страшный, неправдоподобно отвратительный припадок…
К нему кинулись. Стали приподнимать с пола.
Увидав кровь, пребывавший в прострации комсостав засуетился энергично. Инициативу захватывал:
— Голову, голову ему придержите! — командовал Лакшин, кмбриг. — Головку придержите! А то захлебнется кровью–то… И — доктора!
— Интересно, — говорил Иван Качалич, Габерманову голову держа на коленях, тихо, вроде самому себе, — интересно, когда они придут и почнут учить нас «правильной жизни», они что, так же вот придержат нас на коленке? Или — «с колена» — огнем сразу? Для экономии времени. А погодя маленько — «с говном сожрут»?..
Глава 160.
— Разговор–рчики!.. Разговор–рчики, конармеец! — тоже, про себя вроде, пробормотал комбриг Лакшин.
Никто больше Качаличу не ответил. Неуместная Иванова реплика, как, впрочем, и комбригова реакция на нее, несколько всех покоробила. Понять их можно было: не существовало пока специалистов среди камерников по «коленной» этике. Испанский опыт единиц — не в счет. Давно все было. И — неправда…
Правда же тотчас явилась в лице корпусного — его вызвали дежурные надзиратели из–за шума в камере. Корпусной стоял прочно в дверях. Глядел вопрошающе. Наблюдал суету вокруг немца. Смотрел, как тотчас же явившийся военврач пытался остановить кровь.
— Как же вы его так? — спросил или констатировал корпусной. — Иностранец все же…
Более или менее толково ему объяснили, что произошло.
— И, пожалуйста, гражданин майор, уберите его из нашей камеры, — попросил кто–то из командиров. — Негоже оскорблять нас всех — комсостав Красной армии… И без того достаточно оскорбленный тюрьмой… Негоже нам быть в обществе фашиста… Мерзавца…
В душной тишине, нарушаемой тихим стоном Габермана, чуть слышными командами врача и хрустом вскрываемых ампул, корпусной, в упор глядя на заявителя, отчеканил внятно, чтобы все в камере слышали. И не ошибались более:
— Здесь, кроме меня и военврача, комсостава нет. И быть никак не может. Здесь — сами говорите — тюрьма. Поэтому, кроме нас двоих, все заключенные. Вы и немец. Насчет «фашиста». Прекратить! Чтобы я больше слова такого не слышал! Кто здесь фашист, а кто враг народа — не вам решать. Натворили чего — ответите все, фашисты и нефашисты. И никаких чтобы ЧП в камере. Случится что — лишу прогулок, каптерки, рассажу по изоляторам. Все ясно?
Не ожидая ответа, корпусной повернулся кругом. Вышел.
Двери за ним прикрыли неплотно: ждали врача. Врач кровь остановил. Временно. Не пришедшего в сознание Габермана унесли…
Молчали недолго. Первым Герой проклюнулся. Вздохнул громко:
— Хороший человек немец, жалко.
— Жалко, — кто–то эхом бросил.
— Ва–аще–то, напрасно нажали на немца…
— Кто нажимал–то? Указали просто, чтоб особо не распространялся. И «жиды»!.. Зачем он так?
— И вовсе он не «жиды» говорил, а «юды». Евреи, значит…
— Брось! По тону видно было — «евреи» или «жиды»…
— Тебе, умнику, тон важен… А немец… Он накрыться может…
— И хрен с ним, с фашистом! Фашист — сразу видно…
— Что тебе видно?! Все вы за деревьями леса не видите! Вам бы только кое–кого ненароком не обидеть. И вот человека гробанули. На цырлах ходите перед… этими. А они не стесняются — кладут на нас с прибором. «Малый народ»… А мы и бздим перед ними, перед «малым». И немца угробили. Раненого…
— Героя! — встрепенулся Герой. — Героя и обидели ни за что…
— Кто его обидел? Нечего ему было фигню пороть, тем более раненому. Раненый, а — «огнем, с колена»!.. Молодчик! «Все–ех! Все–ех!»
— Если хочешь знать, это тоже последствие ранения — бред такой. А он — герой! И союзник, какой–никакой. Наш, между прочим, союзник.
— Ни хрена — союзничек! Далеко пойдем с такими союзниками…
— Ты — не дальше подвала пойдешь! До стенки, мудак, с твоими жидами… Вот они–то и союзнички твои!