В камеру втолкнули еще троих. Тотчас они остались без своих, не очень потертых, пальто, без ботинок и костюмов…
Ограбление происходило тихо, мирно, казалось даже, полюбовно. Взамен отобранных у них «освобожденные» от приличной одежды надевали молча кидаемую им рвань — «сменку». В это время мне пришлось сперва тоже подвинуться на нарах. Потесниться… Через минуту я был согнан на пол. Покрутившись, лег у двери. И мгновенно уснул — бессонная ночь взяла свое. И, кажется, тут же проснулся от дикого воя… И от хохота…
Хохотала компания на нарах. Выл, плача, пожилой мужчина на полу. Ему, когда он уснул, сделали «велосипед» — сняли с ног «сменку», дырявые окоренки, вложили ваты между пальцев… И подожгли… Конечно, от боли, еще не проснувшись, человек засучил ногами — «поехал на велосипеде»… Проснулся – пальцы горят! Нестерпимая боль… Обида. А они — кодла — смеются… Им весело! Позднее кому–то припалили усы и бороду.
Тоже веселились…
К одному из уснувших новеньких, из троих, прибывших после меня, полезли в мешочек. Вытащили пару шерстяных носков. Маленький шарф. Шапку–ушанку с матерчатым верхом он, проснувшись, не отдал. Его ударили. Сзади двое схватили за горло. Он отбился — скинул их с себя — сильный, видно, человек. Из угла свистнули. Стая шакалов, будто сговорясь, сорвалась с нар. Кинулась на мужчину. Но тот упорно, зло и молча сопротивлялся. Несколько грабителей отползло — боялись. Одному человеку он вывернул руку. Другому повредил шею. Оказался не прост…
Все вроде утихомирилось. Прошло. Затихло…
Шакалы, словно уэллсовские морлоки из «Машины времени», настырно лазят по нарам. По полу у лежащих или сидящих на своих матрацах. Почти ласково обыскивают людей. Лапают мешки. Кидаются вдруг — то перехватить у кого–то неожиданно оказавшуюся еду, то снять обнаруженную только что приличную одежду…
Большинство же блатных валяется без дела на нарах. Ждет, когда под присмотром Уса более счастливые их товарищи разделят, наконец, хлеб. И можно будет урвать долю. Люди, которые к блатной компании не принадлежат, тоже ждут. Тихо.
Мрачно поглядывают в угол, где отбирают у них — нагло и спокойно — пайку, хлеб! О которой они наслышаны, что она — пай–ка — святая. Что даже самые наглые уголовники никогда не по–зволят себе и другим отнять у самого униженного человека причитающийся ему казенный кусок хлеба — пайку…
Теперь люди сидели или лежали, ожидая. И своими глазами видели, как в прах рассыпаются гнусные байки о порядочности блатных, о незыблемости «старых тюремных законов»…
Наконец, хлеб «поделен». Роздан. И съеден моментально с совершенно остывшим супом — пустым отваром из рыбных костей.
Люди улеглись. Тогда подручный Уса, бледный, безликий, с по–врежденным глазом и фигурой гориллы, сказал негромко:
— Э-э… Фраера… Вшей ищите, с-суки… Быстр–ра!
Вроде, тихо совсем сказал… А услыхали все.
Эти недочеловеки — из урок ли, из начальства ли — как сговорились: обращаться к человечеству тихо, чуть слышно. Полагая, видимо, что оно обязано все время пребывать на стреме, карауля и, не приведи Господь, не пропустить хоть полслова из того, с чем к нему обращаются эти тихо говорящие подонки – «благодетели»…
…Началось движение. Толкотня. Расстегивались пуговки рубах. Поднимались матрацы…
— Е–е–есть! — победно крикнули. — Е-есть! Вот она — падла!
Для меня это было непривычно. Вши в переполненной людьми камере ничего, верно, хорошего не сулили… Один из заводил посунулся к двери. Включил световой сигнал вызова дежурного.
— В чем дело?! — крикнул надзиратель в кормушку.
— Корпусного давай!
— Чего надо?
— Говорят тебе — корпусного!
Через несколько минут появился корпусной. Сама строгость!
— Что за ЧП? Кто шумит?
— Я, гражданин начальник. Несоответствие у нас…
— Что еще?!
— Дак… вошь в камере! Глядите–ка… Вот!
Корпусной брезгливо отстранился от раскрытой спичечной коробки, сунутой заводилой ему под нос. Сощурился близоруко: на торчащем из коробка клочке грязной ваты — вошь…
— Видали? Вот она — с–сук–ка!
Корпусной повернулся. Быстро вышел. Дверь захлопывается. Замки звякают. Гремят. Хрипят. Взвизгивают…
Глава 163.
Через полчаса дверь снова открывается. Надзиратель объявляет:
— В баню! С вещами. Собирайсь!
«С вещами»… Это значит со всем, что у тебя есть. И с матрацем, на котором спишь. Все приходит в движение. У шакалов начинается охота: когда собираются вещи, когда их несут, когда в прожарку их отдают, когда идет шмон перед баней — самое время углядеть случайно пропущенное в камере! И начинается «молотьба» — безудержный грабеж в общем ералаше… Новички теряются, сбитые с панталыку могуществом казенных установлений, правил и «традиций» — «тюремных законов»!