Сигнал включать…
— Не всех вшей прожарка берет? — спрашивают новенькие.
— Какой — «не всех»! Прожарка все как есть гробит… Не вошь это. Семечко хлопковое из ваты. Похоже очень. Если не слишком присматриваться. А разглядывать — нет резону корпусному. Ему же не экономия воды горячей, или, допустим, мыла; ему мероприятие засчитывается — баня и санобработка, если ЧП какое. Вот, вошь, например, в камере. А наши–то мерзавцы?.. Уж очень рвутся они в баню–то! А мыться–то там, между прочим, не моются. Ус вот — он даже не раздевается там. И Горилла. У них в бане дела: тряпки–то стоящие, в камерах с нас сдрюченные, — их реализовать требуется. И не опоздать, перед этапом–то. На этапном шмоне принимающий конвой не разрешит брать их с собой — они вольные. Значит, соблазн побега.
Кроме того, здешнее начальство может придержать. Ведь обворованные — они могут заявления написать начальнику тюрьмы.
Или прокурору. Начальство тогда устроит вселенский шмон.
Найдет тряпки. Отдаст владельцам — из того, что положено в этапе. А что нельзя — родственникам вернет… Если еще не взяты родственнички.
Глава 164.
…Шмон… Баня… Снова шмон…
Пришли только из бани — ужин. Я съел свой суп. И тотчас уснул…
Проснулся от короткого крика, тут же задавленного…
Казнили человека, не отдавшего утром свою шапку–ушанку.
Шла возня возле параши. Слышны были удары — глухие, тяжкие — по живому телу. Люди вокруг не спали. Смотрели — стыдливо и зло — на избиение. Но никто избиваемому не посочувствовал вслух. Говорили только, что лучше было отдать, чем вот так… терять здоровье.
А шакалы неистовствовали — били, резали бритвами, кололи чем–то, всегда утаиваемым от шмонов. Человек молчал. Они его тряпками обмотали–укутали — темную ему устроили. Их же — стая целая! Тут они сбили крышку от параши — Ус им скомандовал тихо. Он же и приказал:
— Притопить гада!
И что же? Плеск раздался. Вонь разошлась по камере. Заплескалось… Но человек крикнул громко, страшно. Шакалы тотчас отпустили его. Метнулись на нары. Затихли…
Камера тоже замерла, ожидая.
Дверь отворилась. Забежали четверо надзирателей. Подняли человека. Заставили бывших рядом размотать загаженные тряпки. Тогда увидали кровь на лице, на шее, на руках избитого. Изрезанного…
Явился корпусной. С ним — еще пятеро вертухаев.
— Пусть люди спят. Разберусь завтра. Этого, — он показал на лежавшего, — в лазарет! Вызываю дежурных следователей. Виновным я покажу, как следует вести себя в камере! Завтра, с завтрашнего утра, — поправился он, — до выяснения обстоятельств и установления виновных, перевожу камеру на карцерный режим! Все! И все — спать!
Вот такое мудрое решение: следствие — завтра, а ни в чем не повинных — на карцерный режим. Без прогулок. И горячая пища — раз в три дня.
Только камера к утру успокоилась чуть–чуть — за дверью голоса послышались. Она распахнулась. В камеру впустили пятерых зэков.
Двоих я сразу узнал: Касперович и Дымов! Я вскочил. Адам Адамович приподнял меня. Обнял. Передал в лапы Владимира Ивановича. От его объятий хрустнул я весь.
Минуты не прошло — двери еще не успели прохрипеть свою «замочную» мелодию, и…
— У–у–у-у!.. Птички–мымрочки–и!.. Т-ты погляди–т–ко, мама родная, — клифт–то, клифт–то какой?! А-а? Брынза с цимесом!
Рахат–лукум! Ну и клифт, начальничка бога–душу–мать…
Это «молчун» скорбноглазый, подручный Усов, Гориллоид, чувства свои «человечьи» выдавал–выказывал. Видом и запахом новенького совсем Касперовичева кожаного пальто встревоженный радостно…
И вот уже:
— У–у–у-у-у!!!
Сходу, будто всегда на стреме была, ждала будто, — завыла, заулюлюкала стая.
— У–у–у-у–у–у!.. Уй–я–я-я!!!
Некоторые, из особо нетерпеливых, из активных самых шакалов даже с нар соскочили, без команды еще… Изготовились в стойке…
Да что — шакалы! Даже «мужики»… И эти зашевелились, на что уж затурканные и только что — здесь же в камере — ободранные до нитки жульем как псы у живодера… «Мужички» - бытовички… И они, и они — прошедшие уже лагеря, и по новой нахватавшие статей со страшенными сроками за… «социально-близкую» деятельность. За деятельность на «ниве расхищения соцсобственности». Так ведь и они отличиться желают перед кодлой. Поэтому выбрехивают почтительно, шутя вроде, затертый–замызганный анекдотец времен «сарыни на кичку»:
— Клифт–та у кери — девствительно! Ташшы яво сюды,