Мама смеялась, рассказывала ему подробности пробуждения вагонных пассажиров. Ее оптимизм в этот раз покоился на большущей корзине–скрипухе с яйцами в отрубях, которую протащить по проходу ворам было очень сложно, и на конском ведре с медом от дедовых пчел, не унесенном потому, что по–верх него, на крышке–фанерке, стояли полные ночные горшки всех ближних ребятишек. Воры были брезгливы.
— Додин! — смеялась мама, как всегда, обращаясь к папе по фамилии, — Додин! Как видишь, все закончилось переодеванием, как в водевиле! Однако свадьба прошла великолепно, хотя хупа упала на молодых. Да и гости были на высоте. Особенно Рахилины и Любины друзья — дети приятелей твоих стариков!
Чудные люди! Вы Яшку Этингера послушайте — минчанина, «белоруса»! Он расскажет — что за прелесть ваши земляки!
Глава 23.
Они и вправду были чудными людьми — молодая поросль белорусских ребят из Мстиславля, из Батьковщины и Чаус, приятели Рахили и Любы! Соседи–другари. Они теткам моим по наследству достались от постаревших родителей — от дедушки Шмуэля и бабушки Хаи—Леи. Отцы с матерями другарейприятелей в Мстиславль, столицу ярмарочную, наезжали часто — с детьми, с родней. Стелили им в зале на диванах хрустящее крахмалом голландское белье, когда по летнему времени гости дорогие с чадами заезжали с вечера, чтобы не опоздать, борони Бог, на воскресный базар с фурами о пару коней, набитыми душистым сеном или отборной бульбой. Или поверх того белья укрывали–укутывали верблюжьими одеялами (опять же, борони Бог, — замерзнут другаря в натопленном доме!), если спешили зимой к знаменитым на всю Беларусь «свиным ярмаркам», с розвальнями, заваленными огромными двадцатипудовыми тушами…
Тринадцать лет пройдет с того времени, и Рахиль замуж выйдет. У Любы к двум мужниным дочерям сыночек маленький прибавится — это ему дед Шмуэль шкатулочку последнюю сработает. И белорусские их друзья подрастут. Начальниками станут. Комсомольцами. Тут война, как раз…
Снова дорогие гости подъедут к Рахили и Любе. Люба из захваченного проклятыми фашистами Смоленска пешком с детьми придет–притащится на родину, к сестре, к ним — другарям. Теперь они друзьям снова чарочку поднесут. А те здоровьичком ихним поинтересуются. Поговорят о ратном подвиге Любиного и Рахилиного мужей, бьющихся где–то за свободу родзимы. И снова из Любиных и Рахилиных рук выпьют по чарочке за солдатскую удачу. Между делом, по–родному, предложат–посоветуют оставить до возвращения своих, временно, драгоценности какие ни то — ведь есть у сестер они… И попросят собраться быстренько… Недалеко тут, покуда кат кровавый Краузе–комендант — с карателями не нагрянет! Без вещей, без вещей! За вещами присмотрят они по дружбе!.. И отведут Рахиль и Любу с детьми, действительно, недалеко совсем — в овраг за огородами. У Шамовской дороги. А там нетерпеливо ожидают их соседи и друзья. Тоже из «яурейчиков». И их в этот овраг тоже друзья «неяурейчики» привели. Когда, наконец, все соберутся, соседи и друзья Любы, Рахили и всех остальных яурейчиков — неяурейчики — быстренько спалят своих еврейских друзей и соседей длинными, шуршащими струями новеньких шведских огнеметов. И уже не торопясь, а кто и перекрестившись, привалят пепел родною белорусской землицею… «Поо–олный пор–р–радочек!» — скажет сосед и приятель сожженных мстиславльских евреев, народный активист Петрась Серахвимович Станкевич, завскладом ЗАГОТЗЕРНО со станции Ходосы. И он же — сердечный друг Рахилиного мужа Афанасия Ивановича Палей из Батьковщины. Вослед за мужем Любы Израилем Соломоновичем Гинзбургом падет и Опанас Палей героем, защищая от немецко–фашистской нечисти родную Беларусь, супругу свою любимую Рахиль и друга своего одноглазого Станкевича Петрася… Все — слово в слово — по подлинному письму Опанаса к Рахили и к отцу своему — Ивану Палей по прозвищу Мунька…
…Но это все потом, потом, тринадцать лет спустя…
А пока Москва. Конец 1933–го — начало 1934–го. «Субботник» у Степаныча. Накупили булок ситных, чайной колбасы, подушечек–конфет, ситро мне, «жигулевское» ему.
Разложили на койке в общаге. Гужуемся. Тут с другого этажа, где молодые, парень подскочил с кубарями в петличках. Поглядел на койку с едой — тумбочки своей у Степаныча не было. Не то, чтобы у всего Московского ГПУ средств не хватало на тумбочку ветерану, — не выкраивалось для тумбочки места. Вещи Степаныч под койкой хранил. В сундучке.