Конечно, не следует думать, что в любой среде все непременно так просто.
Что не во всяком четверге все просто – это мы еще ой, как знаем.
Например, среда тех, кто близок к определенным кругам, а, очень даже возможно, круги эти составляет. В какой-то степени, понимаете, я ведь не все тоже могу объяснить. Да и можете ли вы, например, сказать, что можете сами все объяснить? Нет, конечно, не все можете так сказать. Вот, и они так же. Для чего и созываются главным образом в этой среде основные представительные разговоры.
– … И она говорит вдруг, так это: “ Я, – говорит, – всё ж-таки считаю, что преступление, хорошо вознагражденное, пусть мне извинят некоторый цинизм, не кажется преступившему таким порочным, как таковое, никем не оплаченное”, представляете ?!
– Вы права, милая. Просто ужас какой-то, безумие. Я определенно уверена, что, все-таки, страдания делают человека в большинстве случаев мелочным и мстительным, чего я только не перенесла в этой жизни…
– А я бы рекомендовал, все-таки, на несколько минут отвлечься. Кто-нибудь что-нибудь слышал?
– Нет, я ничего определенно не слышал, но нисколько, решительно не понимаю, почему перенесен на сегодня из такого недавнего еще прошлого ритуальный сад.
– Это так объявляли.
– То есть, к а к объявляли?!..
– Объявляли…
– Ничего не понимаю, ничего. Я болен. Ничего не понимаю. Я потерял чувство событий. Пойду, спущусь к врачу. Надо попросить, чтобы что-нибудь даже отрезали.
– Это не типичная Ваша реплика. Это не та крайняя необходимость, которая единственно только и решает проблему. И это не есть единственная необходимость.
– А?
– Что?..
– Однако, передайте там, что пора уже начинать. Попугай заждался!
– ПОРТВЕЙН !!!
Открывается клетка, скрипят трубы. Члены ассамблеи по одному, слегка пригнувшись, выходят сквозь последнюю дверь, пробираются дальше боком мимо большого куста и, обогнув трубу, оказываются на поляне, между небом, все теми же облаками и неким, железным когда-то сооружением, определить этиологию которого представляется невозможным.
Конечно, как всегда – это и есть одна из философских компонент нашей действительности – поначалу идет обыденная и наиболее трудная часть. Профессор и эрцгерцог достают из пол строжайших одежд скучные темно-зеленого стекла бутылки и, в силу традиции (её еще называют облигаторной), начинают сдирать с них сизые пластиковые пробки просто зубами, что, в силу наличия у профессора нескольких таковых искусственных, а у эрцгерцога – врожденного отвращения ко всему негигиеничному, плачевно и затруднительно. Тем не менее, в силу извечного стремления человека побеждать, пробки сорваны, и победители глядят на них некоторое время с откровенной ненавистью. До эрцгерцога доходит в это время легкий миазм содержимого и его передергивает.
Профессор достает из кармана семена подсолнечника, предварительно прокаленные на предмет удаления из них лишней влаги.
– Я тут, кстати, вот что заметил, – отмечает эрцгерцог. – Вот ведь, если бы существовали, скажем, таблетки как более удобная форма того, что мы собираемся предпринять – то, пожалуй, не исключено, что мы бы и не собрались ничего предпринимать, а? Исчезло бы не только удовольствие, но и смысл, пожалуй, не так ли?
– Умник, – заявляет профессор. – Пей, на х… это дураку понятно, что ты тут говоришь. Если такое не понятно, значит, не просто дурак. Значит, с другой планеты свалился.
Ассистент глядит на профессора с нескрываемым восторгом и профессор, между делом, заметив такую реакцию, решает в глубине души рано или поздно от ассистента этого избавиться.
Вечереет. По небу медленно проплывает, с намерением зайти на посадку, самолет, и путников, стоящих недвижно, охватывает, может быть, и сладкая, но безысходная печаль, которую они спешно и заливают, чтобы она не располыхалась в пожар или, не дай Бог, не усохла, затвердев, в маленький злобный комок. По последнем глотке эрцгерцога постигает видение запомнившегося ему детского лица, а на глаза наворачиваются слезы.
Профессор приписывает это явление детскому лицу и осадку, скапливающемуся на дне бутылки. Он прав.
Что еще. Накрапывает дождь. Коллеги, зная, что он никогда не прекратится, углубляются в некоторые детали, а затем переходят, миновав анфиладу небольших комнат и беленый коридорчик, в холл, где хотя и тесновато, но неожиданно тепло и приятно, и, в довершение перемен, завязывается дружеская беседа и подается портвейн. Прошлое отпускает, равно, как и настоящее, и беды кажутся светлее, а, может, и прозрачнее – и что там вообще… Суть общения очевидна и понятна всем, теперь уже свободным, и королева кажется чем-то когда-то значимым, но уж очень малореальным. Как оно, скорее, и есть. О чем это мы вообще!..