— Нет, теперь уже не выучится. Теперь никто не будет с ним заниматься, и поэтому я должна к нему поехать. Только я одна и могу научить его. Ты говоришь, он умный, а я говорю, что не уверена. После того, как он уехал, я много думала о нем и поняла, что он скорее всего совсем и не умный.
Она сказала об этом с яростью, с прежней яростью, которая опять была сильнее ее самой. Она совсем обессилела и страшно вспотела. Видимо, она боролась против оцепенения, боролась и с помощью этой самой ярости. Впервые с тех пор, как она стала принимать двойную дозу таблеток, она пыталась поддержать разговор.
— Да какая разница, правильно ты пишешь или нет? — сказал Агости, возможно, чувствуя, что мать метит и в него тоже, а может, просто пытался успокоить ее.
— Какая разница, говоришь? Да это самое важное, если хочешь знать. Если ты не можешь написать письмо, значит, ты вообще ничего не можешь, все равно что у тебя рук нет.
— А что толку, что ты написала столько писем в земельное ведомство? — спросила Сюзанна. — Чего ты этим добилась? Когда Жозеф пальнул дробью в воздух, это произвело гораздо большее впечатление, чем все твои письма, вместе взятые.
Но мать не так-то просто было переубедить. Она только все больше и больше отчаивалась, что не может найти более веских аргументов в свою пользу.
— Как вы не понимаете? Пальнуть в воздух может кто угодно, а против негодяев нужно другое оружие. Когда вы это поймете, будет слишком поздно. Любой негодяй запросто обведет Жозефа вокруг пальца, и, когда я об этом думаю, мне кажется, лучше бы уж он умер.
— А каким оружием защититься от негодяев? — спросил Жан Агости. — Что вообще можно сделать, скажем, с землемерами?
Мать ударила по одеялу кулаками.
— Понятия не имею, но наверняка что-то сделать можно, и рано или поздно они свое получат. Землемеров в конце концов всегда можно пристрелить. Вот уж я бы порадовалась. Больше-то и радоваться нечему. Я бы даже с постели встала. — Она подождала немножко, потом выпрямилась на своей постели, глядя вперед широко раскрытыми блестящими глазами. — Ты ведь знаешь, знаешь, что я работала пятнадцать лет, чтобы иметь возможность купить эту концессию. Пятнадцать лет я ни о чем другом даже не думала. Я бы могла снова выйти замуж, но я этого не сделала, я хотела думать только о земле, которую я отдам своим детям. И ты видишь, что у меня получилось? Я бы хотела, чтобы ты как следует на это посмотрел и запомнил на всю жизнь.
Она закрыла глаза и в изнеможении упала на подушку. На ней была старая рубаха ее мужа. На шее на тесемке уже не висел брильянт, а только запасной ключ. Но и это тоже уже не имело никакого смысла: никаких воров она больше не боялась.
— И вообще Жозеф поступил правильно, теперь я совершенно в этом уверена. В постели я лежу не из-за него и не потому, что я больна, тут другое.
— Так из-за чего же? — спросила Сюзанна. — Из-за чего? Ты должна сказать.
— Не знаю, — отвечала мать тоненьким детским голоском, — мне просто нравится лежать.
Она изо всех сил старалась не расплакаться при Агости.
— А какой смысл мне вставать? Я все равно больше ни для кого ничего не могу сделать. — Она развела руками и беспомощно, с отчаянием уронила их на постель.
Немного подождав, Сюзанна сказала ей ласково:
— У них там на холме растут ананасы. Они хорошо идут. Может, нам стоит посмотреть…
Мать откинула голову назад, и помимо ее воли из ее глаз покатились слезы. Агости рванулся было к ней, словно испугался, что она упадет.
— Там у них сухо, — сказала мать, плача, — здесь ананасы не вырастут. — Разговаривать с ней стало бесконечно трудно. С какой стороны ни подступиться, все равно натыкаешься на старые болячки. Она была опутана своими несчастьями, как огромной паутиной, нельзя было коснуться ни одного из них, не задев остальные и не заставив ее страдать.
— И вообще, зачем мне выращивать ананасы? Для кого?
Жан Агости поднялся, подошел к ней и довольно долго стоял у ее изголовья. Она молчала.
— Я должен идти, — сказал он. — Вот деньги за брильянт.
Она внезапно выпрямилась и сильно покраснела. Агости вынул из кармана сколотую пачку тысячефранковых купюр и протянул ей. Она машинально взяла ее и так и держала в руке, не глядя на нее и не благодаря его.
— Не сердитесь на меня, — сказала она наконец мягко. — Но все это я сама давно знаю. Я думала об ананасах, я знаю, что камский завод хорошо за них платит и делает из них сок. Я сама знаю все, что вы можете мне сказать.
— Мне надо идти, — повторил Агости.
— До свидания, — сказала мать. — Ты, наверное, еще зайдешь?