— Хотели, да бог не дал хотенья.
— Говорю же — заблудились, едва нашли… Так ты налей нам с дороги.
— Налил бы я тебе, Паша… Только ты с гостем, не нашим человеком. Ох, и налил бы я тебе…
— Да ты не грозись, дед Евсей. У самого — душа добрее доброй, а людям хочешь показаться злым. Садись, Толя.
Толик уже снял свою мичманку — у него была морская фуражка с якорями над козырьком, в которой он профорсил все бобровские морозы, поднимая воротник кожуха и втягивая голову в плечи. Он уважительно и вместе с тем как-то горделиво подал руку деду:
— Будем знакомы, дедуля. Анатолий Панкрат. Много хорошего слышал про ваш мед, о нем чуть ли не легенды ходят, вот и решили с Павлом поинтересоваться.
— Знаю, я, чем интересуется твой Павел, — буркнул дед, разливая по стаканам брагу. — И о тебе слышал, будто не чураешься того же, что и Павел.
— А это чтоб излишне не тужить, — хохотнул Толик, беря со стола стакан. Он тут же припомнил анекдот про капитана, старого морского волка, у которого спросили, откуда взялась привычка чокаться. И капитан будто бы ответил: когда ему наливают вина, он его видит, когда пьет, то ощущает вкус, а вот чтобы в этом удовольствии принимали участие и уши — чокается. Хохотали лишь Толик и Пашка. Они выпили подряд несколько стаканов, Пашка уже едва ворочал языком, Толик же, наоборот, становился все разговорчивее, уже и деду не давал вставить слова, хватал его за руку, грубовато шутил, и дед в конце концов вылез из-за стола, направился во двор.
А Толик все набирал разгон.
— Выдающийся у тебя старик, — говорил он Гошке, тыкая огурцом в мед и подхватывая ртом его тягучие светло-янтарные нити, запивал брагой и с наслаждением причмокивал. — У вас тоже можно жить неплохо: природа, земля родит хорошо, только трудновато зимой. Но если под боком теплая бабенка, то можно и перезимовать, как считаешь, Павел? Правду я говорю?
Пашка клевал носом, однако на слова Толика открыл глаза и выдавил что-то невнятное и, по его мнению, весомое:
— Вот и пристройся к Клавке Тимофеевой.
— А что — чем плоха Клавка? Горячая женщина, без мужа, вдова. Но ведь зима прошла, правильно я говорю? Значит, нужно искать летнюю квартиру. Чтоб на лоне природы, в горах. Эх, хлопцы, знал я одну даму! У-ух! Жена военного, а он где-то за границей служил. Молодая баба. Трехкомнатная квартира — раз; всегда поставит сколько душа пожелает — два; ну, а остальной сервис — это уже…
— Смотри-ка! И почему ж ты с ней не остался? — строго посматривая на Толика, спросил Гошка.
— Ты что, сдурел? Зачем мне с ней связываться? Да и ей — такого мужа бросать?
— Ну, и кто же из них лучше: Клавка Тимофеева или та? — все допытывался Гошка.
— Я вам одно скажу, соколики вы мои дорогие, — заливался Толик. — Все бабы одинаковые, от них на свете идет самое поганое. Возьмите библию — с чего там началось? С Евы, с ее распутства.
— Но ты же сам падок, как посмотрю, до этого поганого. Тогда сам ты кто?
— Ты что-о? — Толик возвысил голос до рычания — он это умел, брать горлом. — Ты говори, да думай, щенок несчастный, — и со злостью оттолкнул от себя стакан. Он зацепился дном за шероховатый стык досок на столе и покатился в сторону Гошки. Пашка открыл и снова закрыл глаза.
— Не помешало бы тебе сначала подумать. — Гошка поставил стакан, шлепнул ладонью по столу. — А то ты всего немного здесь живешь, зато про свои подвиги раззвонил так, что вся Бобровка тебя боится.
— Чего ты лезешь на рожон? — уже тише спросил Толик и с видом оскорбленной невинности отвернулся от Гошки, сказал: — Даже говорить с тобой не хочу. — И фыркнул: — Тоже еще деятель…
Дед Евсей принес охапку соломы, бросил ее на пол, сказал:
— Неси подстилку, Гошка. Спать укладывайтесь. А то один вон уже храпит за столом.
Мы с Толиком вышли во двор. Луна отодвинулась на запад, стала меньше, побелела, и теперь горы, и кустарник, и строения были залиты спокойным, меловым светом. Слабо краснел огонек от лампы в окне, на воротах амбара темнела дыра от выпавшего сучка. Гора молчаливо высилась перед, нами, уже не такая страшная и темная, — в покрове суровой вековечной торжественности, то ли каменного сна, то ли загадочной космической отрешенности. Звенел и бормотал, бился в узком каменном русле ручей, и Толик позвал меня к нему, спуститься и напиться воды. Во рту в самом деле было сухо от браги и меда, и я пошел с ним. У ручья мы присели на корточки, нас обдало влажным мягким холодком, и мы зачерпнули пригоршнями воды. От холода заныли руки, заныли зубы, однако вода была на диво вкусная и чистая, с привкусом талого льда.