Напившись, Толик с кряхтеньем опустился на камень и матернулся:
— Кержаки и староверы чертовы! Еще нос задирают, а спросить бы — с какой стати?
— Ты про Гошку? Так он не из каких кержаков и староверов.
— Все они тут одной масти… Занесло нас с тобой черт знает куда.
— Ты же здесь стал своим человеком. Даже с Клавкой женихаешься. — Мне хотелось услышать от него самого о том, о чем давно уже говорила вся деревня: правда ли, что он захаживает к Клавке?
— Клавка-травка, — передразнил он меня. — У нее все мужики бобровские перебывали, а если я заглядываю, так сразу увидели. Нет, надо убегать отсюда. Ты не собираешься? А то получим деньги — и будьте здоровы!
— А Марийка как? Возьмешь с собой?
— А что нам Марийка, родственница?
— Я думал, между вами что-то есть…
Я даже не волновался, говоря это, хоть раньше и боялся, что разговор в открытую с Толиком будет мне не под силу — сорвусь, начну психовать, скажу что-то лишнее. А тут даже усмехнулся.
Толик поднялся с камня, отряс сзади брюки, приблизился ко мне и положил на плечи руки.
— Хоть ты и переселился от тетки Пелагеи, — сказал он доверчиво, — но ты самый надежный мой товарищ. Мы тут одни среди чужих, и нам нужно держаться друг друга, помогать во всем…
Такое доверие подкупило меня с самого начала нашего знакомства. Мне и теперь было приятно слышать эти слова, и я готов был, расчувствовавшись, простить его.
— Ну, что с Марийкой? Простое дело — то, что бывает между мужчиной и женщиной. Я знал, что ты догадываешься. Но ты правильно сделал, что первый удрал, этим и мне помог. А то — хоть женись.
— Так все же как ты относишься к Марийке? — не мог я понять. — Ты ее любишь или уже нет?
— Ну и наивняк! Допустим, люблю, а дальше что? Жениться на ней, осесть тут? Весь свой век гнуть спину ради куска хлеба и плодить детей? Не за тем ехал я из дома.
— А за чем же?
— За чем, за чем… За чем… Чтоб денег заработать, машину купить, приехать домой — и пошиковать… А тут, как вижу, шиш мы заработаем. Даже Марийке и той должен деньги. Но ты не знаешь самого главного… Я скажу тебе по секрету, но ты — ни гугу. Марийка забеременела — вот в чем дело. Я говорю: избавляйся, пока не поздно. Не хочет. Что тут можно сделать? И себе все испортит, и мне вдобавок. Но я — пас. Тебе же как своему человеку говорю. Что бы ты сделал на моем месте?
Он еще спрашивает у меня совета… У меня, оглушенного, раздавленного всей тяжестью этого чудовищного известия. Гулко клокотал-переливался ручей, в брызгах пены дробился свет луны, вода с бешеной скоростью перекатывалась с порога на порог, с камня на камень… Что-то от невыносимой боли той страшной ночи в доме тетки Пелагеи ощутил я и в эту минуту.
— Ты не должен бросать Марийку, Толик, — сказал я через силу, преодолев желание закричать или заплакать. — Ты не должен бросать ее в таком положении.
— А она должна рожать? — закричал на меня он. — Должна гробить и себя и меня? Иди ты вместе с нею знаешь куда…
И я ударил его, ударил раз, потом второй, со злостью, не помня себя. Он охнул, согнулся, схватился руками за живот и начал медленно подступать к воде. Потом упал на колени, и у него словно бы начало выворачивать внутренности. Он гадко и громко блевал в пенистый чистый ручей, когда ж его ненадолго отпускало, болезненным голосом слал мне проклятья.
Злость моя начала проходить. Стоя на берегу горного ручья, я видел над самой головой светлую россыпь Млечного Пути, вокруг громоздились горы, но они уже не давили на меня своей величественностью, я не боялся их мрачного молчания, как вообще ничего больше не боялся в своей нынешней и будущей жизни. Я ждал, что Толик, облегчившись, захочет расквитаться со мной, но и его тоже не боялся. Однако он поднялся слабый, всклокоченный, похожий на воробья в луже и поплелся наверх.
«Горный мед тебе не на пользу», — с горькой усмешкой подумал я о нем — не сердясь, не радуясь, только понимая, как неодолимо охватывает меня безмерная, ледяная, будто каменный сон горы, неизбывная тоска.
Через несколько дней после этого Толик уволился и исчез из Бобровки. В тот же вечер, когда он уехал, я направился к тетке Пелагее. По дороге я старался унять волнение, убеждал себя, что отныне я полностью равнодушен к Марийке и ведет меня к ней только сочувствие, понимание того, как нужна ей сейчас чья-либо поддержка. Я вообще, как видно, за это время научился жить спокойнее, скрывать свои чувства и потому, бодро поздоровавшись с хозяйкой, спросил, что пишет сын из армии, как жизнь, и только, после этого поинтересовался, дома ли Марийка. Я разговаривал с теткой Пелагеей во дворе, неожиданно просторном без снега; Марийка, наверно, услышала мой голос и встретила меня в передней комнате. Как всегда, приветливая, в синем с мелкими желтыми цветочками халатике, она совсем не изменилась, разве только стали более глубокими глаза, к тому же под ними пролегли темноватые тени. Конечно, плакала, бедовала — сколько ей выпало неприятностей… Прежние нежность и умиление тотчас вспыхнули в моей душе.