Игорь похудел. Лишится еще нескольких килограммов — его переведут в полутяжелую весовую категорию, где очень сильные боксеры. Но черт с ней, с этой категорией, да и с самим боксом, если внезапно мир полетел вверх тормашками. Зачем ему солнце, и трава, и лето, и загорелые девушки в купальниках, если среди них он не увидит одну — высокую и гибкую? Зачем весь этот мир, его прошлое, нынешнее и будущее, если все в нем свелось к тому, что Игорь Комаров не сможет целовать и ласкать Алену, называть ее своей, одной-единственной?
А еще недавно белый свет казался ему устроенным очень разумно и надежно. И жить было приятно, воспринимая все окружающее словно созданным только для тебя, словно дано оно тебе в полное владение и, по правде говоря, только вместе с тобой и стоит чего-то под этим добрым солнцем. История — набор мудреных, не имеющих конца сказок, Иван-царевич там или Карл Великий — какая разница, если они не имели к тебе никакого отношения, не восхищались твоим коронным левым, не могли достать ни фирменных джинсов, ни дисков с записями ансамбля «Абба»? Во все, что происходило раньше или должно было произойти где-то впереди, верилось смутно, без твердой убежденности, что это правда. Правдой же было только то, что можно было увидеть, потрогать, понюхать и попробовать. Любимым словом Игоря было слово «чушь».
«Чушь все это!» — мог сказать он однокурснику, который, вернувшись откуда-то, начинал рассказывать о красоте мест, где побывал. Чушью он объявлял культуру майя, проект туннеля под Ла-Маншем, интересный диспут в соседней группе на тему о том, как стать подлинным эрудитом. Чушью становился даже Мохамед Али, с которым у Игоря Комарова не было встречи на ринге, а потому, естественно, не могло подтвердиться и всеобщее признание успехов Али и его спортивного мастерства.
Зато не был чушью двор, где вырос Игорь. Зачеты в институте, тренировки, сборы, компания знакомых парней на углу двух улиц — все это, конечно, тоже не было чушью. А еще — ласковое и звонкое лето, трава, и солнце, и волейбольный мяч над пляжем, и «Бони М» на магнитофонной кассете, и всеобщее признание твоих заслуг — все конкретно ощутимое, знакомое и радостное, что называлось жизнью, юношеством, молодостью и здоровьем — о! — очень многое не было чушью, и Игорю, как, между прочим, и многим из нас, оно давалось по праву существования, подобное право, разумеется, было у каждого, но ты об этом не думал, потому что был уверен, что свет создан только для тебя, и незачем тут ломать голову.
Увлеченные рассказом, даже не самим, рассказом, а какой-то злой веселостью, что слышалась в словах парня, загоралась в его маленьких глазках, мелькала в скупой усмешке, мы не заметили, как поезд замедлил ход и наконец остановился. Из окна купе виднелись рельсы и несколько маслянисто-черных цистерн. Перрон и вокзал находились по другую сторону пути.
В коридоре зашумели, затопали, раздался чей-то смех. Дверь нашего купе резко открылась, в него заглянуло несколько молодых мальчишеских лиц, за парнями промелькнули и легкие девичьи фигуры.
— И тут занято — что за напасть!
Дверь снова с грохотом закрылась и отсекла последовавшие за этим нежданным вторжением слова шумной молодой компании:
— Нигде нельзя найти желанного уединения! — Эти слова дурашливо пропел звонкий высокий голос, и сразу же вслед за ними раздался взрыв смеха.
— Веселая публика, — снисходительно отозвался мастер. — Все их радует, все веселит — такой возраст.
— Да, возраст, — кивнул и парень, наш рассказчик. Вынужденный прервать свой рассказ, он тем не менее все еще был в его власти. Парень вошел в роль и теперь был недоволен тем, что ему помешали. — Возраст прекрасный, но если б он еще был в согласии с разумом. Вот и я говорю, излишне ломать голову они не любят. Просто не знают, что это такое, потому и не любят, хотя неплохо кумекают в математике или не, отстают по истории. Вот и Игорь мой тоже сдал экзамены в институт народного хозяйства и без единой тройки одолел целых три сессии. При необходимости, конечно, шевелил мозгами, однако чтобы слишком уж их напрягать — такого не случалось. Всегда находился кто-то, кто успевал подумать за него. У Игоря же характер был золотой, ему все нравилось, и он делал все равно охотно. На самой заре жизни родители определили его в детский сад, там он старательно учил детские стишки, пел, играл, ни с кем не дрался, хотя уже лет в пять обогнал своих ровесников и весом и ростом. Отвела мать в школу — и там учительница впервые сделала ему замечание насчет того самого словца, которое он привык употреблять уже в те годы, странное и заковыристое, довольно неприятное на слух. «Акселерат» — таким было слово, которое за десять лет учебы завязло у всех на губах и с которым Игорь сжился как с фамилией или школьным прозвищем, в нем звучало что-то извинительное, за чем в неприятную минуту можно было и спрятаться, поскольку во взрослом мире оно воспринималось как шифр загадочного, фатального явления, в котором никто не был виноват и за счет которого можно было списать и фокусы не в меру развитых с физической точки зрения подростков, и собственную неспособность справиться с их необыкновенной изворотливостью. Но Игорь только рос на удивление быстро — во всем остальном он вполне соответствовал своим годам. В семь лет начал учиться музыке — в десять бросил, поскольку, по мнению мамы, благодаря которой он и стал учиться музыке, детей слишком уж перегружают в школе, а это не под силу ребенку. На приготовление уроков Игорь тратил (даже в десятом классе) не больше часа, от силы два — если задавалось на дом сочинение. Однако отвечал он всегда бойко, пробегал учебник на перемене, успевал подсмотреть и списать у соседа по парте — и в результате аттестат его был без единой тройки.