— Да ничего особенного. Девушка, как и следовало ожидать, вышла замуж за Олега, правда, после того, как у него срослась сломанная челюсть. Игорю же пришлось на два года расстаться со свободой, чтоб, как пишут в газетах, хорошенько обо всем поразмыслить. Теперь работает, учится, взялся за ум. Любовь как следует научила беднягу.
Парень взял плащ, чемодан и пошел к выходу, высокий, широкоплечий. У двери повернулся и сказал, слегка улыбаясь:
— Ну, счастливо вам.
— И вам тоже. Спасибо за интересный рассказ, — едва ли не в один голос ответили мы с мастером.
Как только за парном, закрылась дверь, мастер с таинственным видом, по-заговорщически приглушенным голосом спросил:
— А вам не показалось, что все это он рассказывал о себе?
Почему ж, могло быть и так, вполне могло… Кто его знает…
МЕЛОДИЯ ШОПЕНА
Первые минуты концерта, когда оркестр начал мелодию, когда дирижер не преодолел еще волнения и это ощущается по излишне порывистым движениям, когда музыка еще не овладела залом и слышится поскрипывание кресел, приглушенный кашель, торопливые шаги опоздавших, — эти первые минуты обычно неприятно будоражат, нервируют, как бывает, когда торопишься, нужно куда-то бежать, а тебя задерживает не в меру разговорчивый знакомый.
Но в этот раз я не слышал ни кашля, ни скрипа кресел, а если говорить по правде, то не очень доходила до меня и мелодия. Все мое внимание было направлено на человека, который сидел в напряженном ожидании перед фортепиано. Руки его расслабленно свисали вдоль туловища, вдоль черного с фалдами фрака. Белоснежные манжеты рубашки и белые кисти, казалось, светились на черном фоне фрака. Извилисто сбегали голубоватые вздутые вены, длинные пальцы были наполовину согнуты и нервно подрагивали в предчувствии трудной, жаркой работы. Они были готовы к ней, и когда дирижер, придержав, приглушив оркестр, слегка повернул лицо в сторону солиста, пальцы эти легко и упруго взлетели вверх и с силой опустились на клавиши.
И сразу же словно слились, сомкнулись две стихии, которые жаждали одна другой, неудержимо рвались навстречу и сейчас охмеляюще праздновали чудесное мгновение встречи.
И постепенно переставал существовать этот огромный концертный зал, понемногу растаял оркестр с неистовым порывистым дирижером, чудесное, светлое очарование звуков окутало и как бы растворило в себе реальный мир.
Из какой-то давней, почти незнакомой дали выплыла мокрая листва яблоневого сада, тускло поблескивающая в неясном свете дождливого дня. Мелкие капли дождя срывались с верхних листьев и с глухим щелканьем падали на нижние, и от этого сад наполнялся слабым шелестом, шорохами, неторопливым, задумчивым шепотом…
Словно остров из океана забытья выплывает шалаш, который стоит под старой раскидистой яблоней, прекрасный шалаш из пахучих ольховых веток, и в нем большой пятнистый пес с сонной мордой на вытянутых вперед белых лапах.
А где же хозяева шалаша?
Чтоб узнать об этом, нужно проникнуть за плотную ограду аллеи из орешника, пройти под пологом дождя мимо огромных столетних лип, и тогда глазам откроется дом, старый, но красивый дом с высоким острым шпилем, сложенный из красного кирпича, с фасада же облицованный квадратами серых плит. Кирпич и плиты чередуются, и создается впечатление многокрасочности, даже яркости, хотя здесь только два цвета — кирпично-красный и серый…
Высокие и узкие, на готический лад окна и шпиль придают дому легкость, еще более подчеркиваемую соседством высоченных лип.
Окна дома раскрыты настежь, и в просторных проемах ветер едва-едва покачивает белые прозрачные занавески. В этой комнате, что называлась гостиной, когда здесь, в своем имении, жил граф, сидит молодая женщина и задумчиво перебирает тонкими пальцами клавиши фортепиано. Она смотрит на дождь с грустью, которую вряд ли могла бы объяснить сама, и если бы кто-то спросил у нее об этой грусти, она скорей всего пожаловалась бы на непогоду.
Она слышит, как шопеновская мелодия выливается из каждой капли дождя, рождается с каждым шорохом травинки или листика, плывет дождливым туманом, рассеянная мириадом частиц, из которых складываются и туман, и дождь, и капли на листьях яблонь.
И как в мохнатых клочьях тумана таится солнечный свет и только ждет своей поры, так же и в мелодии Шопена сквозь горечь и печаль пробивается светлая радость надежды. И потому тоска сладко хватает за сердце, рождает воспоминания.
Эта женщина — из моих воспоминаний; значит, я должен хорошо, ее знать — и имя, и привычки, и характер. Я и знаю все это, даже очень хорошо знаю. Это наша воспитательница Вера Максимовна. Я жил тогда в детском доме, и она была очень терпима к нам, двенадцатилетним сорванцам. Мы приносили ей, это правда, немало хлопот и горьких минут, и вот в такие дни, когда на дворе сеял мелкий дождик, она подходила к фортепиано в пионерской комнате, как называлась теперь бывшая гостиная графа, и, перебирая клавиши, задумчиво посматривала на потемневшую песчаную дорожку с небольшими лужицами на ней и, возможно, вспоминала что-то ласковое и спокойное.