И тут возникает другая проблема — как доставить его в мою квартиру. Особенно так, чтобы никто не видел.
Я останавливаюсь на ближайшей парковке и смотрю на него. Я дотягиваюсь до его плеча и трясу его так осторожно, как только могу.
— Данте. Данте. — Шиплю я его имя. — Если я не везу тебя в больницу, то мне нужно, чтобы ты очнулся. Настолько, чтобы я могла поднять тебя наверх.
Ничего.
Я резко выдыхаю воздух через сжатые губы.
— Данте… — Я снова трясу его, чуть сильнее. Я не хочу причинять ему еще большую боль, но я никак не могу поднять взрослого мужчину на три лестничных пролета своими силами. А лифт в этом здании обычно сломан. Кроме того, я не знаю, насколько серьезны полученные им травмы, но знаю достаточно, чтобы понять: если у него сотрясение мозга, ему нужно оставаться в сознании.
Я выхожу из машины перебирая в голове все возможные варианты действий в сложившейся ситуации, пока обхожу машину со стороны пассажира. Я слегка приоткрываю дверь, не желая, чтобы он выпал, и пытаюсь поддержать его вес, пока открываю ее до конца. Из его носа все еще течет струйка крови, и я стискиваю зубы.
Надо было отвезти его в больницу.
У меня возникает искушение закрыть дверь и поступить именно так. Но вместо этого я поднимаю его как можно выше, пытаясь вытащить из машины. К счастью, движение, кажется, немного пробуждает его. Он издает еще один болезненный стон, прижимаясь ко мне.
— Данте? Данте, мне нужно, чтобы ты попытался идти. Хоть немного. Потом мы поднимемся наверх, и ты сможешь отдохнуть. Пожалуйста? — В моем голосе звучит мольба, которой я давно не слышала, и воспоминания, которые она вызывает, достаточно болезненны, чтобы слезы заструились по моим векам. — Пожалуйста, помоги мне поднять тебя наверх.
Если он не сможет, у меня такое чувство, что мы оба окажемся в куче здесь, на тротуаре, пока кто-нибудь еще не придет на помощь.
Не знаю точно, от боли ли при движении или от моей мольбы, но я чувствую, что он начинает пытаться идти. Я кладу одну его руку себе на плечи, а другой обхватываю его за талию, и мы начинаем ковылять к двери. Я испытываю странное чувство защитить его. Странное чувство, от того, что я бы никогда бы не подумала, что такой мужчина, как Данте, нуждается в моей защите. Но сейчас мне кажется, что он полностью зависит от меня.
Мне придется подумать об этом более тщательно позже, когда я не буду отчаянно пытаться поднять его наверх, пока он снова не потерял сознание.
Это мучительно медленный процесс, я вся в крови и уверена, что к тому времени, как мы доберемся до моей двери, буду болеть неделю, но мне удается поднять Данте наверх. По дороге нам приходится не раз передохнуть, и я постоянно нахожусь в напряжении, ожидая, что кто-нибудь выйдет из своей квартиры, увидит нас и начнет задавать вопросы или звонить в полицию. Но уже достаточно поздно, чтобы никто не появился, и я роюсь в кармане в поисках ключей, отпираю входную дверь и перевожу нас обоих через порог.
Я завожу его в свою маленькую ванную и вижу, что он снова на грани потери сознания. Я начинаю прикидывать, может ли он прислониться к стойке, пока я включаю душ, но, глядя на него, понимаю, что он окажется на полу, если я это сделаю. Поэтому я затаскиваю его в душ полностью одетым, помогая ему прислониться к стене, пока я наклоняю лейку и включаю воду, чтобы холодная вода не попала на него.
Это похоже на внетелесный опыт, как будто я наблюдаю за тем, как сама прохожу через ситуацию, в которой никогда не ожидала оказаться. Я снимаю с себя окровавленную майку и джинсы, бросая их на пол, а затем опускаюсь на мокрый кафель в нижнем белье и начинаю помогать ему освободиться от толстовки, прежде чем приступить к остальной одежде.
Раздевать его вот так — странно интимно. Он стонет, когда я стягиваю с него футболку, и я морщусь, видя синяки, расползающиеся по его ребрам и животу. Кто-то, а может, и несколько человек, не просто ударили его несколько раз. Я совсем не уверена, что у него нет трещин или переломов ребер, и ко мне возвращается чувство, что это было нечто большее, чем просто ограбление.
Я не очень разбираюсь в таких вещах, но травмы выглядят настолько серьезными, что кажутся личными счетами.
Он издает еще один тихий стон, когда я начинаю расстегивать его джинсы, и я чувствую, как по позвоночнику пробегает дрожь. При других обстоятельствах услышать этот звук от него, пока я раздеваю его, было бы совсем не так. Но он все равно сжимает что-то внизу живота, заставляя меня думать о том, что я чувствовала, когда он прижимал меня к двери в комнате отдыха, как я хотела, чтобы он исполнил все те грязные вещи, которые он шептал мне на ухо.