При Траяне высокие государственные должности все чаще занимали способные или же просто богатые люди из Ахайи, Египта, северной Африки и Анатолии. Воспрянувшие духом провинциалы не уставали благодарить богов за то, что судьба им послала, наконец, рачительного и справедливого хозяина, не разнузданного деспота или полоумного царька, а подлинного императора, возрождающего своими делами первоначальное, столько раз оскверненное и униженное значение этого слова. Плутарху, как и Плинию Младшему, представляются особенно достойными похвалы усилия Траяна по укреплению империи, превращению ее в единый жизнеспособный организм, для чего он даже «кормит и спасает отрезанные… морями племена как неотъемлемую часть римского народа». Плутарх надеялся прежде всего на дальнейшие благоприятные изменения для греков, и для этого, казалось, имелись основания. Сам он был отмечен особой благосклонностью Траяна, который посещал его лекции по философии в Риме и тогда уже проникся глубоким уважением к ученому и возвышенному духом беотийцу. Став императором, он пожаловал Плутарху звание консуляра и предписал наместникам Ахайи прибегать к его советам в делах особой важности.
Сохранилось сочинение Плутарха «О царях и военачальниках» со следующим посвящением: «Плутарх Траяну, высочайшему монарху, с пожеланием успеха и благополучия». Этот труд, представляющий собой ряд небольших биографий, он сравнивает с теми первинами простых сельских плодов, которые подносили в старину своим богам спартанцы, и выражает надежду на понимание и милость императора. Рассказывая о выдающихся правителях и военачальниках различных времен и народов, о персидских и скифских царях, сицилийских тиранах и беотийских стратегах, Плутарх, как обычно, приводит их достопамятные афоризмы, вроде следующего, принадлежащего якобы Ксерксу: «Не имеет права управлять тот человек, который не является лучшим, чем народ, которым он управляет». Он припоминает меткие сравнения, дошедшие сквозь толщу веков, поучительные эпизоды из жизни людей, чьими свершениями был размечен, как придорожными вехами, долгий путь от египетских фараонов до римских императоров. Он надеется, что новый император, «украшенный истинной и прочной славой, принесший всеобщий мир», учтет и успехи, и промахи своих предшественников у кормила государственной власти или хотя бы немного развлечется чтением этого сочинения среди государственных трудов. Чуждый верноподданнического пиетета, он обращается к Траяну с простодушной сердечностью благожелательного учителя. И даже если Плутарх был действительно удостоен каких-то особых императорских милостей, он вряд ли ими пользовался: дела божественные интересовали его все больше, чем государственные, а убывающих сил хватало только на тот огромный труд, который остался нетленным памятником всему их уходящему миру.
Уважение, проявленное к Плутарху императором (а если к нему, то значит и к Греции, лишь частицей которой он себя мыслил), было для него еще одним подтверждением того, что судьбы греков и римлян сплелись нерасторжимо. Он понимал, и эта главная мысль проходит через все его творчество, что в случае опасности грекам неоткуда ждать помощи, кроме как из Рима. Ужасные события в Кирене, Египте и на Кипре служили тому доказательством. По прошествии пятидесяти лет после разрушения иерусалимского храма восстали иудеи и попытались изгнать греков и римлян из некоторых восточных городов. Испытывая особую неприязнь к грекам как людям иного склада мыслей, непонятных им нравов и обычаев, мстя за исконнее пренебрежение к их племени, иудеи только за несколько дней уничтожили 220 тысяч эллинов в Кирене и 240 тысяч на Кипре. Как писал об этом историк Аппиан, уроженец Александрии, сам едва спасшийся от гибели, восставшие подвергали греков мучительным истязаниям, заставляли их сражаться друг с другом как гладиаторов. Траян послал флот во главе с Квинтом Марцием Турбоном, восстание было подавлено. Александрийские нудей были почти все перебиты, а на Кипре был издан указ, согласно которому ни один из иудеев не имел права ступать на этот остров, даже если его вынесет после кораблекрушения.
Слушая эти страшные вести, доходившие и до Дельф, Плутарх вновь и вновь возвращался к горьким мыслям о том, как же низко они пали. О том, как жалки и бессильны стали греки, если всего за несколько дней было уничтожено около пятисот их тысяч, просто вырезано теми, о которых еще во времена Эпаминода никто и слышать не слыхал, а если и слыхал, то знать о них ничего не хотел. Сокрушившие шесть столетий назад мидийские полчища, греки оказались теперь совершенно беспомощными перед горсткой таких же восточных людей, зверствующих в своей вековой ненависти к эллинам. И эти пятьсот тысяч могли оказаться только началом, если, прорвав цепь траяновых укреплений, другие, еще более дикие и свирепые полчища вторгнутся в Грецию, сея ужас и смерть. Может быть, как и большинство других греков, Плутарх предпочитал не заглядывать в будущее, надеясь, что стены их мира все-таки выдержат, говоря словами Тита Лукреция Кара, натиск окружающей вселенной — неизвестно сколь обширной, исторгающей из себя все новые варварские племена. Всю свою страстную веру в конечную разумность бытия, все надежду на то, что его собственному народу еще отпущены какие-то сроки, вкладывал престарелый служитель Аполлона и в древние гимны в святилище, и в свои бессмертные писания — самое угодное божеству из всего, что он создал.