Или утомляла нужда быть в двух точках, когда он чувствовал себя в одной. Равно как и то, что это было ему не по силам. Но они в своем росте или движении не были равны друг другу.
Эти две. Носовая и кормовая, сквозь которые две руки, концы или щипцы двигались сейчас навстречу друг другу. И отсутствующе: поскольку для чего он получил это желание хватать? Или чего это касалось или что делало среди запутанных направленных назад щупалец, расщепленных из подковных конечностей, которые, как он думал (и знал, что думает), были прежними нервами обоняния; и то, чего это хватание касалось или делало там, среди плоскостей листвы с ветвей деревьев, плоскостей, как разглаженные листья, и среди складок таких многочисленных, таких уплотненных, таких тонких, что их замедленные циклы и бесконечно пальпируемые особые тела были готовы к досягаемости многими движениями одновременно и стать исследователем, или равновесием, или единством всего этого.
Но перекладины его хватки также предвкушали что-то сделать и замкнулись друг к дружке, направленная назад передняя перекладина была чуть выше, чем обращенная вперед задняя. Но они замедлились.
Они приближались к пламенной железе. Она распространилась сейчас вокруг, питая островки выше. Могучая мысль, по ощущению Имп Плюса, была не только светом.
Однако он знал, что вовсе не из-за страха перед той накопленной силой концы перекладин его каверномерной хватки здесь застопорились. Их скорее тянуло наружу. Тянуло утомлением и ее противоположностью. Тянуло видом щупалец обоняния в передней части мозга, возвращающегося из подковы с луковицеобразными кончиками к другим щупальцам, идущим сбоку из усеченных глазных трактов. Тянуло также совместным наклоном, который вблизи был тончайшим движением вверх к тем плавучим островкам и наружу к расширяющимся расщелинам сумерек в капсуле. Тянуло также памятью, наново растущей в перекладинах через достижение предпринятого дыхательного движения, вдохнув, использовав и выдохнув с желанием действовать, тогда же вдохнутым.
Каждая перекладина теперь была старым радиусом, обратившимся веретеном: вращающимся вне незавершенного эллипса его щипцовой хватки, чтобы вращаться сквозь вечерние пространства мозга.
Пока сама хватка не повернулась и не стала размашистой дугой этого овального полушария: местом, где, по его ощущению, он находился, когда мог себя ощущать в одном месте, а не в двух.
Несколько глазных щупалец присоединились к нескольким щупальцам обоняния. Некоторые разделились на морские волоски, а другие покачивались прочь от паузы, словно чтобы медленно удивиться тому, о чем подумали бы, — и через фланги мозга дотянулись, чтобы склониться параллелями у теснины определенных более активных расщелин. Новые полости склонялись не к свету, который практически исчез, а друг к дружке.
Размашистая дуга была полушарием в движении.
Местоположение, накрывшее его дом.
Укрыв кожухом в процессе, если не в истинном полушарии, той целой вспышке связей, протекающих через все расстояния, какой могла бы достичь мысль прикоснуться, протекающих, как все стороны его взора. Из этого центра он теперь видел бы яснее, чем любой импульс из Центра мог ему сообщить о том, что происходило тогда в большой зеленой комнате на Земле, где Хороший Голос и другие договорились о неизвестных, и в маленькой зеленой комнате, где Въедливый Голос выкашлял известное. Видел бы теперь яснее, чем Въедливая рука, кружащая вниз и внутрь по нижней части, чтобы завершить меловой эллипс.
Имп Плюс из своего нового центра с его слоями деревьев и мотков света, идущих сквозь резервуары желудочков, видел, что женщина делала с его пульсом. Она измерила его и ушла, вместо этого вернувшись со шприцем. Одноразовым шприцем!