Что привело не куда, а как: или так он раньше думал, не зная, что будет думать о своем росте и быть отдельно от Центра в случаях более любопытных, чем он сам бы предвидел. Потому постой: тот давящий гель великой мысли, что он мог подумать о своем росте, остановил не просто двойные струи в растительных трубках, но и насос в форме диска внутри подкожуха, и насос не начал вновь, пока приветственный заряд не пробежал сквозь загустевающий гель и не выдул ультрамикроны, или чем там еще они были, чтобы зависнуть, растворяясь и рассеявшись, в сетях пружинящей работы.
Но постой: то, что остановило насос, остановило и то, что им двигало, и то, что двигало, должно было быть ваттами из солнечных элементов-клеток в огромных панелях, установленных снаружи с приемником альбедо и инфракрасной камерой.
Он думал, что хотел не думать об этом. Это вновь вернуло Центр, который сказал: МАКСИМАЛЬНЫЙ ЗАРЯД В АККУМУЛЯТОРЕ. ГЛЮКОЗА РАСТЕТ. Это вернуло и Хороший Голос, который уже сказал — не «Суета», какое поступило позже от женщины, причесанной и на мели, а — «Ты ведь не хочешь длиться вечно, не так ли?». Это вернуло Центр, сказавший: ЧТО ТАМ НАВЕРХУ ПРОИСХОДИТ? и, думая, Имп Плюс слишком долго длился. (Хотя как долго? Или насколько слишком долго?) Он был одним.
Хорошо это или плохо.
Солнечные косы, крутясь вдоль внешних линий обтекания и маршрутов бредений и через поперечину припухлостей-губ ложноширей, их поры поблескивают поздними минеральными корками самой силы огромной железы, видимой повсюду и в этой поздней корке, и в очертаниях сияния. И его собственное солнце медленно распылялось в группах частиц. Ему нравилось, что они медленные. Они причиняли ему боль. Наверняка.
И он любил функции зрения, вкуса, мысли, запаха и случайностей желаемых и хранимых в памяти. Любил извержения морфогенов, спаренных теперь в обоих концах многих перекладиноподобных осей — не вдоль движений бредения, а вдоль ложноширей, которые, казалось, тем самым упорядочивали ниспадающую бахрому своих позолоченных скрадок и меняли свою медлительность в темных буротвестнях, один из которых, с двумя морфогенами, снова и снова завивающихся луковицей в плоть, что стала матовой, вновь потянулся вниз объять теперь два соединенных кожуха растительных грядок. И Имп Плюс знал, что не мог даже хотеть остановить то, что, как он также знал, может привести его к тому, почему он держался поодаль, отвернувшись, от великой мысли, которую мог считать своим ростом.
Поскольку тень над грядками водорослей и анабены кидала его в озноб, сокращала бредения, заволакивала корки силы, что посверкивали из пор ложноширей. Но больше всего — веретена-радиусы его собственного излучения мчались сквозь него к трубке к растениям, словно бы против чего-то, настолько на них похожего, что он не видел других движений. И сейчас стуки морфогенов резко вырвали тот растущий буротвестень из его объятий, чтобы по контрасту проверить, что сделала тень-озноб; поскольку Имп Плюс видел, что течения в растительных трубках вновь изо всех сил неслись, так же как и насос в кожухе того, что было концом, обращенным в мозг.
Поэтому насос замедлился, когда растительные плантации утратили свое Солнце. Но частицы излучения, уже не сплетенные с великим Солнцем в косы, мчались сквозь Имп Плюса, чтобы добраться до трубки к растениям. Но если насос — сосущий что? — получал свою энергию через цепь вольтажа из солнечных элементов-клеток, единственное что могло замедлить его работу (или остановить, как он остановился, когда Имп Плюс давился), — это изменение в той энергии.
Потеря энергии пришла с утратой Солнца, когда Имп Плюс уже затенил растительные грядки. Лишь одно соединяло эти две утраты: гонка расплетенного излучения сквозь все части его, включая части, где лежали секции кабеля шины из солнечных установок, закрепленных снаружи.
Сияние было лучами, было яркостью, было его собственным солнцем. Но в облучении его обещания он не знал, что это будет, это его солнце. Гонка излучения, но гонка с препятствиями к трубке к растениям.