Старая женщина усмехнулась. Даже не усмехнулась, фыркнула острым, похожим на пирамидку носом так, что на нём дрогнули очки, которые она надела, перед тем как стала рыться в буфете.
— И долго вы будете работать?
— Не знаем, — ответила Красная Шапочка. — Сколько скажут.
Белая Шапочка тихонько толкнула её в бок. Сначала развыступалась, а теперь и вовсе! Всё-таки не очень удобно прийти помогать человеку и сразу же сказать ему, что и пришли-то потому, что прислали, и помогать-то будем, пока велят. Поэтому она проговорила несмело:
— Мы будем... сколько Вам будет нужно... Мы и в магазин можем... И вообще...
Старая женщина нашла наконец то, что искала в ящике, — рецепт. Некоторое время постояла, раздумывая, а потом опять подошла к буфету, достала из другого ящика кошелёк, медленно отсчитала деньги:
— Ну, ладно, коли так, сходите в аптеку, а то страх божий надоело одалживаться, — сказала она непонятно.
Красная Шапочка взяла рецепт и деньги, и девочки двинулись к дверям, но старая женщина кивнула на Красную Шапочку:
— Ты сходи, а она, — указала она на Белую, — пусть останется.
«Боится, мы утащим её несчастные деньги», — обиженно подумала Белая Шапочка. Ей очень не хотелось оставаться одной в чужом доме с этой неприветливой старухой, но она не посмела возразить, тем более, что её бойкая подружка уже успела выскочить из комнаты и быстро протопала сапожками по коридору. Гулко хлопнули входные двери, и квартира снова застыла в тишине.
Белая Шапочка неловко стояла на том самом месте, где остановил её голос старухи. Та, будто не замечая её, подошла к буфету, упрятала в ящик свой кошелёк.
— Садись! — сказала она, словно внезапно вспомнила о девочке. Белая Шапочка хотела было сесть на стоящую рядом кушетку, но старая женщина сердито закричала: — Куда ты! Сюда нельзя! — И когда девочка испуганно отступила, пробормотала: — Вон стул.
Белая Шапочка, как была в пальто с ранцем за плечами, осторожно присела на краешек стула. Старая женщина опустилась на кресло и опять, казалось, забыла о девочке. Белая Шапочка не смотрела на старуху, но всё равно видела её сухое лицо, неподвижно застывшую маску желтоватой кожи.
Красная Шапочка между тем сбежала вниз по лестнице и, выскочив из парадного, чуть не налетела на всё ещё прохлаждавшегося у подъезда Коренькова.
— Светка, ты куда? — закричал Кореньков, от неожиданности называя Свету не по фамилии Мурзина и не по кличке Мурзилка, как обычно, а по имени — Света.
— Ага, не пошёл с нами, а там такие корабли! — подразнила мальчишку Света.
— Врёшь ты всё! — сказал Кореньков.
— А вот и не вру. Сам посмотри, если не веришь. Я — в аптеку, — помахала рецептом Света, зажимая, чтобы не растерять, в кулаке мелочь, — а потом — опять к ней. Пошли?
Кореньков с готовностью подхватил свою сумку, и они вместе побежали в аптеку.
... Когда люди сидят и молчат, время тянется очень медленно и тягостно. Ранец, прижатый к спинке стула, перекосился и давил на лопатку, но Белая Шапочка продолжала сидеть на краешке стула, не решаясь переменить положение, чтобы опять не разозлилась задумавшаяся старуха. От нечего делать она разглядывала висевшую на стене фотографию в ракушечной рамке. Маленькие витые ракушки когда-то были белые. От времени и пыли они посерели, и рамка была похожа на серое сердце, посреди которого темнел прямоугольник фотографии. На фотографии было трое: мужчина в рубашке с короткими рукавами и мячом в руках, голоногий мальчик в панаме и молодая улыбающаяся женщина в широкой соломенной шляпе. Они стояли на плоском песчаном берегу, а за ними простиралось море. Даже на этой старой тёмной фотографии было видно, что над берегом и морем вовсю сияет солнце.
— Это вы? — спросила Белая Шапочка, кивнув на ракушечную рамку. Спросила и испугалась. Но старая женщина в этот раз не рассердилась. Просто сказала:
— Я.
Сидеть и молчать было неловко. Белая Шапочка ещё раз окинула взглядом комнату и продолжила:
— А давайте, я пыль вытру!
— Ещё чего! — рассердилась старая женщина, но, немного помолчав, спросила: — Тебя как зовут?
— Наташа. — И они опять замолчали.
— Это мы в Евпатории, — проговорила вдруг старая женщина, разглядывая фотографию в ракушечном сердце, будто это была не её фотография, всегда висевшая здесь на стене. А может, она давно на неё не смотрела, а может, присмотрелась так, что уже и не видела её. А может, просто ей захотелось поговорить. Человеку иногда хочется с кем-нибудь поговорить, особенно если этот человек живёт один. — У нас отпуск был, и мы поехали и жили там три недели. — И она опять замолчала. Молчала и Наташа.
В коридоре прозвучал звонок. Звонили один раз — значит, к ней, к Полуниной Анне Николаевне.
— Это Света вернулась, давайте, я открою, — встрепенулась Наташа. Она бросилась к дверям и вскоре вернулась со Светой и Кореньковым.
— Вот, — протянула Света Анне Николаевне лекарство и сдачу.
А Кореньков, войдя, остановился на пороге, буркнул «здрасьте» и стоял, не сводя глаз с кораблика, возвышавшегося на башенке-этажерке. Даже сумка его замерла, коснувшись пола.
— А это ещё кто? — спросила Анна Николаевна. — Ему что, тоже поручили?
— Тоже, — ответила Света. — Это Кореньков. Сними шапку, Кореньков! Или ты не знаешь, что, входя в помещение, надо снимать головной убор?! — опять назидательным тоном учительницы сказала она.
Кореньков стащил с головы свою кроличью ушанку, и под ней оказалась русая, давно не стриженная голова. Классная руководительница Ирина Александровна уже сколько раз наказывала: «Кореньков, постригись!», «Кореньков, с нестриженой головой не смей появляться!». У Евгении Фёдоровны, учительницы, которая вела их три первые класса, Кореньков давно бы уже постригся. А почему? Потому что Евгения Фёдоровна была с ними каждый день, каждый урок. И каждый день, на каждом уроке видела Коренькова и его голову. А теперь, в четвёртом классе, у них по разным предметам разные учителя, и Ирина Александровна видит свой четвёртый «А» только на уроках истории, и тут у неё, кроме самого урока, столько дел! Кто двоек нахватал по разным предметам, и учителя пожаловались Ирине Александровне, потому что она классный руководитель четвёртого «А». Кто нарушает дисциплину, и опять учителя жалуются Ирине Александровне. Кто дёргает девочек за косички или жёваной бумагой в трубочку плюётся — снова разбираться Ирине Александровне. До Коренькова ли тут?! Ирина Александровна поглядит на него, пригрозит, а потом забудет. Потому что таких Кореньковых у неё целый класс. А Кореньков ходит нестриженый вовсе не потому, что ему нравится такая причёска. Просто у него есть куда более важные заботы. Придёшь из школы — надо пообедать. Потом посидишь, подумаешь о чём-нибудь — нужно же человеку время подумать. Потом надо выстрогать или зашкурить очередную деталь для новой модели. А тут ребята с клюшками во двор вышли, кричат снизу: «Корень! Корешок!» Ну, а потом хочешь не хочешь за уроки надо приниматься. Мама с работы вернётся — проверит. И, если уроки не будут сделаны — хотя бы некоторые, чтобы показать можно было, — ни за что не позволит посмотреть по телевизору хоккей. Кореньков всё-таки почти совсем уже собрался выкроить время и уважить Ирину Александровну, но тут началась весна. А весной уж и вовсе не до парикмахерской!
И вот сейчас, взлохмаченный, он стоял в комнате у Анны Николаевны Полуниной и смотрел туда, где на верхней полке этажерки возвышался трёхмачтовый корабль. Кто- кто, а Кореньков знал толк в кораблях. Этот был сработан мастером своего дела.
Анна Николаевна спрятала принесённое Светой лекарство в ящик буфета и повернулась к ребятам:
— Можете идти. Нет, постойте, напишите мне ваши фамилии и из какой вы школы, а то мало ли что...
Наташа обиженно потупилась, а Света достала из ранца тетрадку, вырвала листок и написала: «Мурзина, Бочкарёва, Кореньков. 4-й класс «А» и номер школы. Положила листок на стол.