Мысль Пирошникова уперлась в тупик как раз вовремя, потому что фургон подкатил к дверям магазина «Гелиос» и грузчики бодро принялись выносить из него пустые стеллажи и перевязанные пачки книг. Софья Михайловна суетилась меж ними, особо охраняя свой компьютер и маленький сейф, обычно пустой, деньги в нем никак не держались.
Затем Пирошников, уступив своей сотруднице место в кабине, переместился в темное пространство фургона, где присел на стопке книжных пачек рядом с парнями, подчиненными Геннадия. Задние двери закрылись, и Пирошников оказался в кромешной тьме. Фургон тронулся.
— Слышь, отец, что за книги везем? — спросил из темноты чей-то голос.
— Стихи, — коротко ответил Пирошников.
— Стихи-и? — изумленно протянул вопрошавший.
Наступила пауза.
— Да, стихи, — наконец прервал ее Пирошников с некоторым вызовом и вдруг принялся читать любимое:
Он дочитал стихотворение до конца в полной тишине, не считая шума мотора, разумеется.
Снова наступила пауза.
— Батя, ты это… не переживай, — снова произнес тот же голос. — Мы это… перенесем нормально.
«Они это перенесут», — отметил про себя Пирошников, по привычке перенося смысл с буквального на метафорический и относя его к своей затее c магазином и вообще ко всем стихам.
Это его успокоило.
— Заходите к нам, мы завтра же откроемся, — предложил он. — Минус третий этаж, бокс номер семнадцать.
— Это где пиво у Геннадия?
— Где пиво, да, — подтвердил Пирошников.
Но тут уже и приехали. Владимир Николаевич лично сопроводил Софью Михайловну в бункер, дабы смягчить первое впечатление, которое, как он опасался, могло стать роковым. Но старушка бодрилась и даже воскликнула с комсомольским задором, оглядев помещение:
— Ничего, и не такое видали!
Пирошников, как это ни странно, мысленно называл свою сотрудницу не иначе как «моя старушка», хотя Софья Михайловна была минимум на восемь лет младше него.
Парни-грузчики, расставлявшие стеллажи в магазине, были предупредительны, стараясь выполнить любое желание Пирошникова и Софьи Михайловны. Чтение стихов в темном фургоне настолько потрясло их, что они безоговорочно признали Пирошникова высшим существом, где-то рядом с Пушкиным.
В разгар работы явился Геннадий и, похвалив своих ребят, сказал Пирошникову:
— Вас в кафе ждут.
— Кто? — удивился он.
— Пойдемте. Увидите.
Пирошников похромал по коридору вслед за Геннадием.
Каково же было его удивление, когда в кафе он увидал за столом всех своих детей: Толика, Любу и Анюту. Они оживленно что-то обсуждали, смеясь, так что не сразу заметили Пирошникова, а заметив, вскочили и устремились к нему обниматься и целоваться.
— Папатя пришел!
— Привет, Папатя!
Это было его домашнее прозвище только для детей, придуманное Любой, уже когда Пирошников расстался с ее матерью, ушедшей к военврачу Кириллу Дмитриевичу. Поначалу Любаша пользовалась этим прозвищем в одиночку, но последние четыре года, когда Пирошников стал жить один в своей квартире на проспекте Ветеранов, Толик и Анюта тоже привыкли к нему, бывая на ежегодных «Днях Отца» в начале каждого учебного года.
«День Отца» заключался в том, что Пирошников устраивал обед для детей в своей квартире, приготавливая его самолично, причем главным угощением были фаршированные болгарские перцы с помидорами — блюдо, которое Пирошникову удавалось отменно.
Прозвище Папатя как нельзя лучше отражало чувство любовной иронии или, если угодно, иронической любви, с которой дети относились к отцу. Следует признать, что эти традиционные обеды и умение ненароком втягивать детей в свои дела помогли Пирошникову сплотить их. У них уже появились общие дела и увлечения, связывающие их помимо отца, и это особенно радостно было видеть Пирошникову.
На этот раз дети явились по зову Толика, предупрежденного Геннадием о готовящемся переезде, потому как Пирошников никому из детей о переменах в собственной жизни не сообщил.
А посему между ними было решено устроить Папате сюрприз — собраться всем вместе и организовать новоселье, для чего Толик заказал в кафе «Приют домочадца» угощенье и питье на десятерых, включая четырех грузчиков и Геннадия, а девушки принесли с собою пироги и фрукты.