Николай Фридрихович Олигер
По амнистии
(Из прошлого)
Настал октябрь.
У нас были очень смутные представления о том, что делается за кирпичной стеной, окружавшей место наших прогулок. За последнее время обычные строгости усилились, и о газетах нечего было и мечтать.
По вечерам, приложив ухо к дверному «волчку», мы силились уловить обрывки разговоров коридорных надзирателей, которые то и дело сворачивали на «политические» темы. Иногда кто-нибудь из уголовных, убирая парашу или подавая миску с супом, успевал шепнуть самую свежую новость:
— Поезда-то у нас третий день не ходят. Забастовали.
Или:
— Демонстрации-то какие везде! У-ух…
Один раз ходил по политическим одиночкам начальник тюрьмы, статский советник, создавший у нас режим, который прославился на весь юг. Вид у него был сверхштатно торжественный, а голос — кроткий.
Он учтиво раскланивался и в каждой камере говорил одно и то же:
— Помолитесь Богу. По Его милосердию, может быть, и ваши грехи простятся.
А мне, как закоренелому злодею, прибавил еще:
— Даже и вы можете надеяться на приятную неожиданность.
Я сидел под следствием уже около года. Другие приходили и освобождались, а я все не покидал своей насиженной одиночки и не собирался еще судиться.
После ухода начальника началась оживленная переписка. Народ у нас все был юный и неопытный, и ко мне, как к единственному «нелегалу» и мужу искушенному, посыпались запросы:
— Возможно ли?
Тюремный доктор обещал амнистию еще на Пасхе, когда я ходил к нему жаловаться на боль в груди и кровохарканье. Поэтому я некоторое время подумал и определил:
— Врут.
Дня через два после визита статского советника я безмятежно гулял по двору со своим компаньоном, бывшим сельским учителем, которого присоединили ко мне по особой милости и в уважение к моему расстроенному здоровью.
Учитель был защитником трудового крестьянства, а я считался представителем сознательного пролетариата, и, поэтому, в первые дни совместных прогулок мы перепортили себе много крови. Затем учитель заявил мне, что его не переубедишь, потому что он сердцем чувствует истину, и мы порешили, в конце концов, программных вопросов не касаться. А так как вся тюремная политика, без достаточного питания извне, заключается только в программах, то наши беседы приняли весьма обывательский характер.
И вот, шагали мы с учителем по заплеванному дворику, смотрели на бегавших по тюремной крыше голубей и решали вопрос, возможно ли голубей отнести к числу домашних птиц, или нельзя. Вопрос почти уже был решен отрицательно, когда в узеньком переулке, ведущем на передний двор, показалась знакомая фигурка конторского вестового, в штанах навыпуск и мундире без пояса. Вестовой поманил нас пальцем и объяснил:
— Пожалуйте в контору.
Пошли. По дороге учитель справился, которое сегодня число. Оказалось — двадцатое.
— Должно быть, расписываться в получении кормовых, — сообразил тогда учитель. — Только зачем же так рано?
На переднем дворе нас встретил заведующий политическими помощник, по прозвищу Банный Лист.
В руке у него были какие-то бумаги.
— Ну-с, господа, идите в камеры. Там ваши вещи собирают. Присмотрите, чтобы чего-нибудь не осталось.
Следовало бы, конечно, спросить помощника о причине такого приказа, но мы, по правде говоря, пошли прямо в камеры и довольно скорым шагом.
Были открыты только две одиночки: моя и учителя. Шагая по коридору со свернутой постелью в одной руке и чайником в другой, я сообщил остающимся:
— Товарищи! Меня со Скуратовым уводят.
Наш одиночный корпус был построен по так называемой новой системе, то есть в верхнем этаже вместо коридора шла только узкая железная галерея вокруг всех дверей одиночек. Резонанс в двухъярусном коридоре был прекрасный, и поэтому я надеялся быть услышанным.
— Куда? — спросил чей-то волчок в ответ на мой клич.
— Не знаю! — Я развел руками и уронил подушку.
В конторе были в сборе все помощники, а сам начальник присутствовал если не телом, то духом, потому что говорил в эту минуту из города по телефону с одним из помощников.
Помощник ответил «слушаю-с!», раскланялся перед телефоном, повесил трубку и обратился к нам:
— Присядьте, господа… Хотите покурить?.. Бескозырный, выдай им деньги и ценные вещи под расписку.
Писарь Бескозырный принялся рыться в реестрах, а политический помощник погрузился в чтение тех самых бумаг, которые он держал в руке, когда мы встретились с ним на переднем дворе.
Я почувствовал себя несколько обиженным.