Вернулся бегавший за водкой солдатик, принес бутылку с красной головкой и три огурца на закуску. Конвойные выпили сами, угостили и нас, потом тронулись дальше.
У меня был какой-то сумбур в голове. Свобода, погромы, солдаты, потворствующие пению. Все это не хотело мирно укладываться в мозгу. А тут еще теплый осенний день, солнечные лучи в глубине зеленых вод и тихий шелест пожелтевших камышей после полумрака каменного гроба — одиночки.
В конце концов, я не был даже еще вполне убежден, что мне удастся освободиться сегодня. Арестовали меня с фальшивым паспортом. У полиции, стало быть, есть прекрасный предлог задержать.
Зато наш старик был вполне доволен.
— Дожил, голубчики, и я на старости лет. Из полиции так прямо к сыновьям в деревню и поеду. Нечего мне больше в городе околачиваться. Теперь дело деревенское пойдет.
— Земля, главное дело! — решил один из солдат, до сих пор раскрывший рот только для того, чтобы протестовать против пения марсельезы. — У нас, считай, полдесятины песку на душу. А кругом — господа живут.
— А мы их уберем — господ-то! — успокоил его старик. — Мужичье царство пришло.
Вот, наконец, и город. Теперь уже и до полицейского управления было совсем близко. Солдаты немного подтянулись.
На перекрестке встретился товарищ и, заметив наше шествие, подбросил шляпу.
— Поздравляю, товарищи! Завтра на митинге увидимся.
— Куда вы бежите так?
— На завод. У нас все маслобойни бастуют: требуют восьмичасового… А вы в городе поосторожнее: бьют.
— Как бьют?
— Да так. Шпики указывают, а черносотенцы бьют. Вчера трех убили, а сегодня уже четверо ранено.
— А что же наши-то смотрят?
Товарищ развел руками.
— Ничего не поделаешь. Тут теперь такая работа… Да и оружия мало. Вот армян сегодня позвали в оборону… До свидания!
В пятом часу достигли, наконец, цели нашего путешествия. Дежурный городовой пропустил нас в калитку и крикнул кому-то во дворе:
— Авилов, принимай!
Подошел Авилов, взял у старшого бумагу.
— Кто такие? Почему?
— А это уже нас не касательно. Расписывайся, старая селедка. Мы еще сегодня не обедали. В казармы пора.
Авилов молча указал пальцем на сводчатую дверь, которая вела в подвал. Мы знали уже по собственному опыту, что за этой дверью находятся те самые клоповные камеры, которые оставили у многих из нас такое неприятное воспоминание, и поэтому шумно запротестовали.
— Что такое? — окончательно изумился Авилов. — По какому такому правилу не идти в камеры, раз ежели вас привели с конвоем?
— Потому что мы уже не арестанты. Мы — свободные граждане.
— Они на освобождение, — пояснил старшой. — Читай бумагу-то….
— Черт их знает, что за времена пришли! — огорчился Авилов. — Погодите, сейчас пристава позову.
Пристава мы прождали долго, минут пятнадцать. Солдаты ворчали, мы тоже начали приходить в скверное настроение.
По небу тянулись густые клубы дыма. Где-то был пожар.
— Не иначе, как опять кого-нибудь жгут! — решил старшой.
Явился, наконец, в сопровождении Авилова, пристав и посмотрел на нас с таким недоумением, как будто мы не из тюрьмы пришли, а с неба свалились.
— Вас всех освобождают?
— Как видите.
— Очень приятно слышать. Только уж вы, господа, зайдите все-таки в камеру, пока полицеймейстер приедет. Мы вас и запирать не будем, а все-таки зайдите.
— Да неужели нет у вас другого помещения для того, чтобы обождать?
— Нас-то отпустите, пожалуйста! — взмолился старшой. — До сей поры не обедали.
— Конвой может идти. А вы, господа, пожалуйте в камеру. Это недолго… Вас это, значит, по амнистии?
— Надо думать — по амнистии. Да у вас разве нет еще манифеста?
— Ничего у нас нет! — отмахнулся пристав. — И нам это все равно, раз суд приказывает выпустить.
Спорить нам надоело, и мы пошли в камеру — тесную и сырую подвальную комнату с узким окном, забранным двумя решетками. Ровно три четверти камеры занимали широкие нары с блестящими, скользкими от грязи досками настилки. Штукатуренные стены сплошь были украшены хитро переплетающимся узором из темно-коричневых запятых — результат долговременной борьбы наших предшественников с одолевавшими их паразитами.
Заросшее пылью и плесенью оконце с двумя решетками пропускало совсем мало света, и в камере висел густой полумрак, казавшийся нам совсем непроглядным после яркого солнца на улице.
Почти ощупью нашли себе места на нарах и сели. Оказалось, что кроме нас шестерых в углу копошится еще что-то маленькое. Рабочий зажег спичку и осветил мальчика лет двенадцати, в форме городского училища, который сжался в комочек и поглядывал на нас испуганными, заплаканными глазками.