— Ты что тут делаешь, паренек? — удивился крестьянин.
— Сижу-у… — жалобно ответил тоненький голосок.
— Плохи твои дела… За что же тебя — этакого? Или с мамкой поссорился?
— Нет… Я за политику.
— А-а…
Крестьянин почесал за ухом.
— Чудны дела твои, Господи… Старых выпускают, а малых сажают. Да ты что делал-то? Бомбы бросал?
— Нет… Я пристава обругал. А он меня и… запер…
— Только и всего? Ну, ничего, малец, не горюй. Теперь, видишь ты, амнистия… А за что же ты его обругал-то?
— Да потому что теперь эта самая… как ее… Вот, мы стояли, а он нас разгонял. Я его и обругал… а он меня… он меня… запер…
Мальчик утирал кулаками глаза и жалобна всхлипывал. Крестьянин погладил его по голове.
— Ничего, паренек, не убивайся, я тебе говорю… Выходит, за правду потерпел. Вот и держи себя молодцом.
Мальчик притих, свернулся калачиком и скоро начал дышать ровно и медленно. Должно быть, — заснул.
Мы сидели в потемках и чувствовали себя очень глупо. Грек обнял свои колени руками и, покачиваясь из стороны в сторону, затянул какую-то заунывную песню на незнакомом языке.
— Не войте, Георгопуло! — потянул его за рукав учитель. — И без вас тошно.
Помолчали.
— Что же теперь дальше будет? — сонно спросил рабочий. — Ведь это выходит — наша взяла, а все старое на своих местах… Так оно и будет?
— Поживем — увидим! — отозвался кто-то. — Может быть, еще и из участка не выпустят.
Дверь приоткрылась, и в щели показалась физиономия Авилова.
— Может, вам лампу подать?
— Давайте! — обрадовались мы. — Все-таки веселее будет.
Страж повесил на стену маленькую жестяную лампочку. Сделалось, действительно, немного веселее: по крайней мере, противный серый мрак остался теперь только в дальних углах.
Я посмотрел на часы.
— Знаете, господа, уже шесть. Когда же будет конец?
Учитель предложил подождать еще ровно полчаса и затем, если и тогда дело останется все в том же положении, поднять скандал.
— Ведь это издевательство! Что им еще от нас нужно?
С улицы, через решетчатое оконце, донесся какой-то глухой шум. Как будто вдали, кварталов за пять, дикими голосами кричала большая толпа. Мальчик проснулся, заворочался и поднял голову.
— Ой, что это?.. Опять громят, должно быть.
Никак нельзя было разобрать, что именно такое кричат: не то «ура», не то — «долой». Как бы то ни было, непонятный рев разжигал любопытство, и камера начала казаться нам все несноснее. Там, за стеной, люди что-то такое делают, а мы, свободные граждане, сидим в полицейском подвале и рассматриваем темно-коричневые арабески.
Опять показалась голова Авилова.
— Слышите?
— Слышим.
— Громить зачали.
— А вы помогаете?
Авилов обиделся.
— Зачем так говорить? Мы, то есть полиция, имеем обязанность наблюдать порядок… А только что у нас теперь никакой силы нету.
— Как это силы нету?
— Очень даже просто. Обессилели. Теперь мы смотрим только, как бы самих себя сохранить. Потому бунт. И подавление беспорядков поручается военным силам… Вот, если вы на погромщиков-то попадете — плохо. Разорвут.
— Благодарим покорно.
Авилов исчез. Я опять посмотрел на часы: еще двадцать минут остается.
Рев затих. Ушли дальше или, может быть, военные силы занялись подавлением. Где-то бухнул револьверный выстрел.
— Боюсь! — пробормотал мальчик, стараясь скорчиться в углу так, чтобы его совсем нельзя было заметить. Наш старик опять принялся его успокаивать.
— Чего ты, дурашный? Разве тебя тронут?
— Бо… боюсь… Убьют!
— Спи лучше. Выспишься, а там тебя и на волю отпустят. К мамке пойдешь.
— А моя мамка далеко! — меланхолически протянул грек. — Она меня уже два года не видала.
Жестяная лампочка на стене светила плохо, но чадила так, что становилось трудно дышать. Рабочий вдруг вскочил с места и сердито выругался, расстегивая рубаху.
— Кусают уже, каторжные! Ну ее к черту, амнистию эту… В тюрьме лучше было.
— Да, в самом деле, господа, пойдемте наверх! Не до ночи же мы так будем сидеть.
Мы решительно двинулись к выходу, но в этот момент дверь распахнул какой-то околоточный и любезно предложил:
— Пожалуйте, господа!
Вышли из подвала, прошли несколько шагов по двору и поднялись по лестнице в приемную полицейского управления. Там были хорошие лампы, мягкая мебель, портреты на стенах, — одним словом, по сравнению с подвальной камерой, полный комфорт. Дверь в соседнюю комнату была открыта, и за ней виднелись согнувшиеся над столами фигуры писцов. Толстый помощник полицеймейстера ходил между столами и дымил сигарой. Какой-то другой чиновник, рангом пониже, вышел к нам навстречу.