Режут они в самом деле со слеги, то есть подвешивают к свободному концу закрепленной жерди пилку, натягивают ее, второй конец веревки привязывают к подножке. И работают таким образом гибко закрепленной пилой, "выкруживают", как выражаются уреченцы.
И как они зорко, как ревниво следят за украшением изб. Тут своеобразное соперничество. Попробуй спроси у любого из них:
- Чья резьба красивее?
Ответят уклончиво:
- Ведь кому что нравится...
Наличники режут подолгу, месяцами.
- А чего делать-то?
Стоит одному петуха на крышу поставить, как все один перед одним и петухов навырезывают, и коней. Но только не одинаковых, а каждый сделает на свой фасон. Какое броское разнообразие наличников! Ни разу ни один рисунок не повторяется в них.
- Вы посмотрите наличники у Тумака - загляденье! - посоветовали мне еще в Колесникове.
- Тумак - это прозвище. Его мать в Туме родила - повезла тресту сдавать да и родила в дороге.
Видел я его великолепный пятистенный дом на высоком фундаменте, под железной крышей. Стены, кажется, не срублены, а набраны из шлифованных сосновых бревен: каждое бревно словно расписано затейливой коричневой вязью волокон. А наличники! Белоснежные, огромные, они развернулись и покрыли всю стену вплоть до карниза затейливой резьбой. И в этом бесчисленном множестве вырезок - ни одного излома, ни одного угла. Удивительная плавность, какая-то согласная вихревая пляска линий.
- Пожалуй, у Тумака самые красивые наличники в Уречном, - не удержался я от похвалы в разговоре с Емельяном Ивановичем.
- Резьба мелкая, - сухо согласился он. - Да ведь он и вырезал-то их полгода.
- А стены? Бревна?!
- Обыкновенно... окантованы бревна, взяты в кольцо, - старый мастер отдавал должное ремеслу собрата, но от восторгов воздерживался.
Я думал о том, что мебель и всю так называемую столярку изготовляют где-то на окраинах больших городов, делают ее стандартно, безвкусно, а то и попросту скверно. Мастеров нет! А эти мастера десятки лет ходили-бродили по совхозам да фабрикам в поисках работы или месяцами резали одни и те же наличники, резали "от нечего делать". Отчего же мы так безразличны к своему национальному достоянию - к ремеслу? Почему разумно не распределяем промысел по лику всей земли? Отчего не учитываем традиции, опыт многих поколений и не создаем промысловые предприятия там, где есть из чего делать и, главное, есть кому? Зачем мы тянем все до мелочей, вплоть до промартелей, в города и в районные центры? Есть в Тумском районе село Лихунино, село, где издавна жили портные, известные за сотни верст в округе. Но нет в Лихунине швейной артели. А в Туме никогда не водились портные, зато швейную артель открыли. И стоит ли удивляться, что в окрестных магазинах висят костюмы, которые покупатели бракуют.
Возвращались мы в Туму ночью. Ехали на райкомовском "газике" вместе с Василием Ивановичем Мелешкиным. Он соглашался, что столярные цехи здесь нужно создавать. Можно изготовлять и мебель, и оконные и дверные блоки, и финскую стружку. Заказами завалят. Шиферу нет. На одной финской стружке разбогатеть можно. И все колхозы окрепнут... Но на что строить мастерские? На что покупать станки? Денег даже на мочало нет. Станки не дают и не купишь ни за какие деньги.
- Неужели и кулечное производство прикроете?
- Да ну! Как-нибудь обойдемся.
Мы подъезжали к лесу. Дорога ныряла в огромную лужу, как в озеро. Василий Маркович свернул на обочину, в мелколесье, и пошел напролом.
- А не засядем в лесу-то? - спросил я с опаской шофера.
- Ну, уж это отойди проць! - весело отозвался он.
Из многих поездок мне запомнилась еще одна, лет через десять после описанной. Мы поехали в этот лесной угол вместе с секретарем Клепиковского райкома Барановым да представителем Рязанского управления совхозов Куропаткиным. Дорога дальняя, от Спас-Клепиков до Малахова более семидесяти километров. Разговорились. Что Куприн живал там, слыхали. Переглядываются: мол, зубы не заговаривай. Не за Куприным едешь. И как-то с ходу, без раскачки, берут меня за бока:
- Растолкуйте нам такую премудрость: почему одним мелиорацию по-человечески производят, а других угощают по известной сказке? Помните, как лиса журавля потчевала? - спрашивал меня Николай Андреевич Баранов. Размазала угощение по сковородке - глаз видит, а, клюв неймет.
- Не пойму, куда клоните?
- Чего ж тут непонятного? - отозвался и Куропаткин. - Ездили мы из Рязани в Литву на примерную мелиорацию смотреть. И вот что углядели: им средства выделяют поровну - то есть пятьдесят процентов на мелиорацию, пятьдесят на сельскохозяйственное освоение. Не то еще на освоение больше, чем на мелиорацию. Там дороги построить, жилые дома, скотные дворы и прочее. Все чередом идет: и поля осушают, и пласт нарезают, и дороги проводят, и строится все необходимое. У нас же по плану восемьдесят процентов капиталовложений на мелиорацию и только всего двадцать процентов на освоение!
- Это по плану! - перебил его Баранов. - А на самом деле что? Вон по Макеевскому мысу мелиорацию провели, а на освоение ни копейки не дали. Туда ни проедешь, ни пройдешь. Хоть на вертолете летай. Кстати, посадочных площадок для самолетов у нас тоже нет и не строят. Так что вести подкормку посевов с самолета не можем. Мелиорацию проведут, а толку мало. Только деньги ухлопают. Вот и получается лисицыно угощение - посмотри и облизнись.
- Я одного не понимаю, - сказал Куропаткин. - Почему земля средней полосы у нас на таком положении? И удобрений нам меньше дают. И техники вдвое, а то и втрое меньше, чем на целину идет. О капиталовложениях и говорить нечего. А ведь по урожайности лучшие колхозы Рязанской области мало в чем уступают тем же ставропольцам, по тридцать, а то и больше центнеров берут на круг. А по плотности скота порой и кубанцев переплюнут. Но поди же ты, не в чести мы. Тем и мелиорацию, и орошение - все по правилам, нам же получай что есть, а что почем - и не спрашивай. Вот и выкручивайся.
Как выкручиваются в этих дальних бригадах да отделениях, я нагляделся всласть.
Дорога от Тумы на этот раз шла, не сворачивая в окрестные села, и была она покрыта камнем.
- Неужто успели до Малахова дотянуть? - спросил я Баранова.
Он засмеялся:
- Мы ее строим всего каких-нибудь десять лет. Наша норма - полтора километра за год. Вот и сейчас, когда мы до Малахова доберемся...
Каменное полотно кончилось посреди леса, а через двести - триста метров засел в грязи наш "газик". Шофер был молодой, неопытный, к тому ж из Рязани. Где ему до знаменитого Кленушкина? Мы вылезли из машины и пошли в Малахове пешком.
- Здесь недалеко, - утешал меня Баранов. - Всего километров пять.
По пути мы заглянули к леспромхозовцам. Тут же договорились с ними, отправили трелевочный трактор вытаскивать наш "газик".
- Что-то у вас много тракторов, - сказал Баранов, глядя подозрительно на мастера. - Вы отрядили трактора на посевную согласно разнарядке?
- А как же, отрядили... - Мастер округло разводил руками, надувал щеки, а взгляд ускользающий, куда-то вниз, на сапоги.
- Где директор?
- Только что здесь был... Вот-вот проезжал.
- Свободной машины нет? Подбросить до Малахова.
- Да вот, говорю, только что вездеход был. Ушел с директором. Надо бы покликать.
- Ладно, дойдем и так. А нет - "газик" нас догонит, - сказал Куропаткин. - Поди, трактор не завязнет.
- Ну! - важно сказал мастер. - Машина трелевочная. Все в аккурат сделает.
В Малахове пришли пешком. Там вместо колхоза был теперь совхоз, и контора построена новая, и столовая - и тут же непролазная грязь посреди села. Директор совхоза Николай Дмитриевич Паршин встретил нас с каким-то болезненным выражением лица, словно у него мигрень была.