Впрочем, и само место не выглядело средоточием добра и света. И если сверху им можно было любоваться, как редкостной панорамой нечеловеческой красоты, то здесь, внизу, просто озноб пробирал, и вовсе не от холода. Соболек вон согнулся едва ли не до земли, одной рукой упирается в очищенную каменную мостовую, в другой зажаты аж две дымовухи сразу, и ступает так осторожно, будто по тонкому-тонкому льду. Лазарь спокоен, как удав, но в глазах нет-нет, да и мелькнет что-то острое, хищное. А Влес… я обернулась и задрала голову. Этому, похоже, не слишком нравится идти в арьергарде, не его позиция – ему бы впереди на лихом коне, и чтобы враги рассыпались по обе стороны, словно костяшки домино. Но против нынешнего врага одной лихости будет мало, и богатырь молчит, терпит. Хмурится, лицом темнеет, но молчит. И плащ свой широкий вокруг руки обмотал, чтобы в другой раз чары на него не словить.
А ведь поймать легче легкого. Сонницы-мавлинки вьются вокруг, будто комариная стая, только не звенят. Налетают справа и слева, чуть дым разойдется – и вот уже в глазах рябит от серебряных блесток, а в лицо брызжет невидимая морось, от которой неудержимо тяжелеет голова. Вьются мавлинки, вьются… Я попробовала отогнать их рукой, и они осыпались вниз искристым дождем, без звука растворяясь в стеклянной пелене чар. Пелена кажется застывшей, неподвижно-плотной, но ее неподвижность сродни обманной надежности болота: вот перед тобой будто лесная полянка с ярко-зеленой травой и мхом, а ступишь на нее, и тут же провалишься по колено, если не по пояс. Так и здесь, сонное болото не спит – неохотно отползает перед дымными клубами, а потом смыкается, отрезая путь назад. В этом я самолично убедилась, глянув за спину Властимиру.
По шее, и без того взмокшей, прокатилась волна мурашек. А что будет, когда запас чудодейственных шашек иссякнет? Ящики хоть и большие, но не бездонные. У Лазаря ящик уже на треть опустел, а мы бредем еле-еле, тащимся, как осенние мухи. Семиглавый терем маячит на холме, словно мираж… А под холмом раскинулся целый лабиринт – играет мелкими радугами, переливается опаловыми бликами… заманивает обманчивой прозрачностью маленьких улочек. Кажется, нырнешь в него, как в воду, и плыви себе насквозь. И только потом, спеленатый по рукам и ногам, понимаешь – чары не вода. Чары – это…
Не удержавшись, я мазнула ладонью по искристой пелене и с любопытством пошевелила пальцами, перекатывая по ним подвижные, словно ртуть, крупные серебристые капли.
- Чего творишь?! – Лазарь схватил меня за рукав, быстро окуривая вдруг занемевшую руку.
- На женщин они не действуют… – заплетающимся языком ответила я.
- Это ты кому другому скажи. Вот ляжешь тут, я тебя на закорках не потащу.
- И не надо. – Я мотнула головой, стряхивая накатившее оцепенение. Ай-ай, Марина Алексеевна… нехорошо получилось. Стыдно. Всем вокруг твердишь об осторожности, а сама что? Откуда такая необоснованная уверенность, что чары для меня безопасны? Через тысячу лет, может, и правда будут, а сейчас никто безопасности не обещал.
- За мной держись и руки ни во что не суй, – строго распорядился змееныш, оглядывая мою побелевшую ладонь. Я кивнула. Держаться за ним я и сама планировала, а за руками действительно лучше последить.
Улицам, казалось, не будет конца. Сами они были кривые и короткие, дома на три, кое-где на четыре, на пять. Домишки росли на склоне, как грибы на березе – один выше другого, будто их выдалбливали прямо из холма, отсекая все лишнее. А может, так оно и было. И только терем виделся инородным, нездешним, принесенным извне чьей-то могучей волей… или даже руками… если вдуматься, сил у Святогора хватило бы поднять не то что терем, но и весь город, а может, и целое царство, пусть и не слишком большое. Как там выводил Стоян-ариниец? «Из-за леса, из-за гор едет дядька Святогор – на коне да на могучем, задевает шлемом тучи»…
Кажется, пропела я вслух, потому что на меня вдруг посмотрели все.