стервятников, тут же
по плечи вошли в черепную коробку,
и пес у соседей зачем-то залаял,
и наш заскулил неохотно и кротко.
И выйдя на кухню,
в окне сквозь деревья
увидел я верную скорую помощь,
мужчину в военной распахнутой куртке
и сталинский ус, рассекающий полночь.
В открывшейся щели
ночного пространства
поплыли кварталы безлюдной столицы,
и в каждой квартире из теплых постелей
людей поднимали суровые лица.
Людей поднимали,
людей уводили
идейные лица с домашним усердьем,
а где-то безлюдные грозные дали
по ним иссыхали и выли медведем.
На жизни несладкой,
увесистых книгах
на дно опускались высоких понятий,
и все этажи человеческой кладки
насквозь протыкали глазами распятий.
И знали, как надо,
и знали, как верно,
как будто в ноль три позвонить с автомата -
и скорая помощь, пожалуйста, рядом
с сестрой конопатой, с очкариком-братом.
Таится возможность
в ночи, а не выбор,
больной несомненно на грани двоякой,
но утро приходит всегда непреложно,
и так же, наверное, лает собака.
* * *
Было солнечно, стекла потели,
бил озноб, несмотря на тепло,
мы сидели на мятой постели,
хоронясь с головами в пальто.
И дыханьем касаясь друг друга,
воспаряли, дрожа, к небесам,
оставляя вчерашнюю ругань
прогоревшим вчерашним устам.
И камина веселые блики,
отражаясь на голой стене,
словно тени распутниц великих,
нашу дрожь разделяли вполне.
Наяву ли, во сне ли случилось,
иль на белом коне принесло:
было солнечно, печка топилась,
бил озноб, несмотря на тепло.
* * *
Февральским вечером морозным
я шел, выгуливая пса,
покой и тишь, и небо в звездах,
и в грозном таинстве леса.
И снег блестел слежалой коркой
пригорками по сторонам,
и пес, в него уткнувшись мордой,
все нюхал что-то здесь и там.
Я наблюдал его движенья
и мыслью вялой отмечал,
как недоступно нам творенье
простейших жизненных начал:
Заботы пса, дыханье леса,
холодность неба, свет звезды,
волненья ангелов и бесов
в едва намеченной груди.
А между тем, на серой ленте
дороги - только подошли -
как будто кто-то крепкой плетью
хватил по мякоти души.
То свастика из белой краски
была впечатана в асфальт,
и тленный дух усатой маски
витал над нею, словно скальп.
Не долго думая, конечно,
мой пес, красивый и большой,
задрав слегка одну конечность,
побрызгал их святой мочой.
Соблазн последовать примеру
родного пса давил всерьез,
но отвлекала мысль не в меру
о смысле жизни, леса, звезд.
* * *
Т. Ш.
Судьба ковыляла, плененная рокотом
и хмелем земной маяты,
я встретил тебя в окружении ропота,
в трескучих тисках немоты.
Мятежник, крикун и педант по призванию,
а ты первоклассница всласть,
во всю отдавала себя узнаванию
на голос, на краску, на масть.
И я узнавал в тебе детство бездомное
и драк безоглядных красу:
почти что блатное и вдоволь голодное,
росло, ковыряясь в носу.
Сейчас нам-то что! И носы вроде в целости,
и росчерк пера и бровей,
и если не первой нам кажутся спелости,
то все же единых кровей.
Единого клекота клапаны где-то там
(внизу, под сорочкою - что ль?),
как рифма - два звука с единою метою -
небесных слияний пароль.
Качается лист, золотистый под влагою,
не маятник, а ворожит,
приди, оборви его писк и с отвагою
другой эпилог подскажи.
* * *
Бегут, бегут года
за тридевять земель -
туда и никогда уже оттуда.
Я знаю - там и мне
постелена постель,
но я еще не тороплюсь покуда.
* * *
Прихотливо, случайно и живо
преподносит нам память порой
заметенный судьбой суетливой