может, в их головах тот же хаос - и буен, и тих,
может, в нас они веруют свято и дьявольски рады,
точно так, как мы рады, что веруем дьявольски в них.
Может, верят они в мессианский приход человека
и молитвы с надеждой несут к основаньям планет,
а какой-нибудь ангел, картавый и полукалека,
все твердит без конца, что людей никаких в мире нет.
И свинцовое Небо смыкает над ним свои латы,
и серьезные Боги грозят ему лютым судом,
ну, а он, атеист и вдобавок безлюдник проклятый,
все долдонит свое и бесстрашно стоит на своем.
- Ни с людьми, ни с Богами нам все же не надо ругаться, -
шлю, как брату, ему я с Земли эту грустную весть.
Может быть, может быть,
может стать, может статься...
Может, все же они, бедолажные, где-нибудь есть.
* * *
Когда имена превращаются в меры,
от лиц отлетают, искрясь на ветру,
как старые девы, чисты и надменны -
ничто уж не властно над ними вокруг.
Он жил-поживал, нелюдим и занудлив,
на мальчиков зарился, писал в росу,
когда выходил по утрам на запруду
иль просто погуливал в Венском лесу.
Он женщин морочил, как всякий тщеславец,
ворчал сокрушенно и хмурился всласть,
и планки рояля напялив на палец,
он жадно над залом вкушал свою власть.
И умер на алчущем этом надрыве,
и грузное тело в могилу унес,
и имя осталось в зареванном мире
как мера бессмертья и музы, и грез.
Как мера искусства, и плача, и пляски,
как остров божественной красоты,
где, кажется, ты приобщен и обласкан,
и ведаешь тайну мирской суеты.
Так властвует имя над нашим глаголом -
гармония звука, высокая стать
вне грязи и хлама, и пота былого,
вне плоти, рожденной смердеть и страдать.
Но вот, попадая в живые потемки
нас, брошенных в бездну желудков и снов,
спаленная жизнь воскресает в потомке,
и имя с лицом обручается вновь.
На Святой земле
Здесь колыбель начал,
здесь сам Господь впервые
на землю снизошел
и создал невзначай
две мировых судьбы,
две силы мировые:
из глины - буйство жил,
а из ребра - печаль.
Сквозь камни и песок,
сквозь новые постройки
слышны здесь до сих пор
сражений крик и рев
и видно, как из жил,
едва набрав сноровки,
веревки кто-то вил,
а из печали - рок.
Две мировых судьбы
сближенья и разлада,
смиренья и огня
две силы мировых
здесь начинали век,
поправ господство сада,
и имя Человек
им было на двоих.
Человек
И без него презрения достойны,
Как жалкий сор, дома и алтари.
(О. Мандельштам)
Лишь он один - стихий самосознанье,
всё без него - вне муки измеренья,
не жалкий сор, а нечто вне названья,
вне почести признанья и презренья.
Лишь с ним и в нем - поэзия и пошлость,
надменный взмах теизма и цинизма,
и веточка сирени за окошком
в его глазах лишь - чудо организма.
Исчислил он закаты и восходы,
познал полет измены и геройства -
и понял, что не царь он над природой,
а лишь ее загадочное свойство.
Парад закончился
* * *
Уже закончился парад,
я подошел к окну скучая,
увидел: улица пустая
и три свечи над ней горят
на уровне окна, примерно,
а за спиной моей безмерно
он говорил и говорил,
на стуле сидя, как на троне,
был весь в любви к своей персоне,
уверен, молод, чист и бел,
как будто рано поседел,
взвалив на плечи эту ношу
забот и почестей страны.
"Парад закончился", - сказал я,
он встал,
смущенно застегнул штаны,
от демонстрации уставший,
взмахнул рукой,
как ангел падший,
поскольку был уже без крыл.
"Парад, - я тихо повторил, -
закончился", - не понимая,
какая связь и кто есть кто,
внизу забегали авто-
машины в суете безбрежной,
и кто-то вслух
с какой-то грустью нежной,