С душой ли, без души они - кто знает,
но в кротком ожиданье перемен,
свободные от игр и измен,
они пример бессмертия являют
Не символом небесного предела,
где дух один, оставшийся без тела,
в застежках книг, музеев, фильмотек.
Деревьев жизнь - в захвате полнозвучий
коры, корысти, кротости излучин,
струящихся, как слезы из-под век.
Конец марта - начало апреля 1996
Lake Zurich
Х.-Н. Бялик
(Перевод с иврита)
В убитом городе
(Сказание о погроме)
Встань и иди в тот город убиенный,
Вбери в себя сквозь пелену зрачков
Дворы опустошенные и стены,
В налипших сгустках крови и мозгов.
Взгляни на переломанные рамы,
Глазницы окон, кучи кирпича -
Как свежие зияющие раны,
Они над тьмой безумия кричат.
Но нет лекарств для них. Нет исцеленья.
Шаги твои замрут над грудой книг,
Святых страниц нетленного тисненья,
Отторженных на гибель и забвенье,
В них труд веков, народа гений в них.
Попробуй встать над этим разрушеньем,
Уйти, укрыться, убежать назад -
Весь мир весны, все запахи цветенья
Запахнут кровью, тленом поразят,
Но сердце не отметит отвращенья.
И сотни тысяч искр, от солнца золотистых,
На сотне тысяч игл разбитого стекла
Запляшут отрешенно и лучисто,
Слепой заряд злорадства затая.
Ведь видел Бог, что делает нечисто:
Убийца точит нож - цветы цветут - весна.
Вон во дворе на куче угловато
Лежит еврей и с ним его собака,
И обезглавил их один топор.
И в их крови совсем не виновато
Пасутся свиньи, чтобы знал пархатый,
Что никогда не смоет свой позор.
Дождь смоет кровь. В его потоке свежем
Кустарник одряхлевший оживет,
Но год пройдет, и все пойдет, как прежде,
И повторится все, как в этот год.
Вот на мансарде, стоя в темноте,
Объятый страхом, в тишине ползущим,
Ты видишь их глаза. Они идут к тебе.
И на тебя. Моляще и зовуще.
Они глядят. И страшен этот взор
Из всех углов под куполом разбоя.
Здесь жив еще их плач.
Здесь их нашел топор
И оторвал от боли и от горя.
Как передать безмерный этот крик
Тупой, бессмысленной их смерти?
Весь ужас унижений и обид,
Проклятье жизни с вытравленной честью?!
Они молчат. Молчит и тишина.
Кто выдержит ее? - Лишь Бог да небо?
Испей ее. Испей ее до дна.
И захлебнись мучительно и немо.
И потрудись послушать паука,
Свидетеля кровавой этой тризны,
Его рассказ, как горная река,
Прорвет всю оторопь и муку укоризны.
Расскажет он, как перьями живот
Распоротый усердно набивали,
Как корчился и гоготал тот сброд,
Когда гвоздями ноздри раздирали,
Когда бросали всех грудных детей
К соскам уже убитых матерей,
А головы дырявили ломами.
Его рассказ ложится, словно камень.
Сумеешь не сойти теперь с ума?
Здесь был разорван мальчик, и душа его
Зашлась на разорвавшем воздух "ма!.."
Но ты удержишь вопль. И привычно
Зажмешь гортань, где боль всего больней.
И выскочишь за дверь. Там, как обычно,
Струится солнце в золоте лучей.
Ты спустишься затем в прохладу погребов,
Где под покровом тьмы, среди вещей и хлама
Честь дочерей народа твоего
Была осквернена блевотой хама.
Была растоптана копытами зверей,
Семь необрезанных над каждой - мало?!
Все дочки - на глазах у матерей,
И на глазах у дочек - мамы.
Своей рукой ты, верно, ощутишь
Кровь на еще мокром покрывале,
Она в тебе живет. Она в тебе стучит.
Ведь случка лошадей была б грязней едва ли.
А рядом, среди хлама и трухи,
В углу, где ступа от мацы стояла,
Их братья и мужья, и женихи
Сквозь щели лишь глядели одичало.
Трясясь глазели из своих углов,
Как билась под оскалом рысаков
Святая нагота любимых женщин,
Как мяли груди им, как запекалась кровь
У самых губ крючками ржавой жести.
Глазели затаясь, не шевелясь -
Как только из орбит глаза не вылезали
И ум не помутился, не погас? -
Твердя молитву, исходя слезами:
- О Господи, владыка, пощади!